20 февраля (5 марта по новому стилю) 1914 г., в нескольких километрах от острова Рудольфа, самого северного в архипелаге Земля Франца-Иосифа, остановилось сердце Георгия Седова. Он шел к Северному полюсу.

Думается, не будет преувеличением сказать, что путь этот — практически вся его сознательная жизнь. Много разного встречалось на том пути. Мореходные классы в Ростове-на-Дону, где он учился, и маленький черноморский пароходик, которым командовал молодой капитан Седов... Совершенно невероятная для человека, не имевшего дворянской родословной, сдача экзаменов за полный курс гидрографического факультета Морского корпуса (для таких, как Седов, двери в столь привилегированные учебные заведения были попросту закрыты, но его упорство оказалось сильнее)... Первая самостоятельная экспедиция к устью Колымы...

В 1912 г. Георгий Яковлевич обратился к начальнику Главного Гидрографического управления с рапортом об организации экспедиции «...для открытия Северного полюса...» «В этом состязании,— писал он,— участвовали почти все культурные страны, и только не было русских». Мы пойдем в этом году и покажем всему миру, что и русские способны на этот подвиг».

Казалось, все были против экспедиции: правительство и официальные научные организации, военно-морские круги и пресса.., «Высочайше пожалованное пособие» в 10 тысяч рублей не могли покрыть и десятую часть предполагаемых расходов; поставщики продуктов, снаряжения, собак пытались обмануть где только можно». Но «Св. муч, Фока» (так называлось суденышко, выбранное для экспедиции) все-таки вышел в путь в конце августа 1912 г.

Тяжелый путь сквозь льды Баренцева мори, зимовка у Новой Земли. В следующем году — к Земле Франца Иосифа, и еще одна зимовка — практически без топлива (топили деревянными переборками), без пищи (приходилось есть даже истощенных ездовых собак)... Повальная цинга: первые жизни, отобранные Арктикой.

Отсюда Седов с матросами Пикником и Пустошным двинулся на собаках и полюсу — сквозь заснеженные льды, торосы, полыньи и разводья. Простуженный, больной цингой, он через неделю уже не мог идти. Лежа на нартах, часто терял сознание. Очнувшись, хватался за компас и успокаивался, только убедившись, что они движутся на север.

16 февраля Седов записал в своем дневнике, «Увидели выше гор впервые милое, родное солнце. Ах, как оно красиво и хорошо!.. Посвети нашим близким на родине...»

Это была его последняя запись. Сил хватило лишь еще на одну строчку; «Понедельник, 17 февраля...» И все.

Когда в 1914 г. «Св. мученик Фока» вернулся в Архангельск, морской министр Григорович, возмущенный «самовольным продлением отпуска» Седовым, заявил: «Жаль, что не вернулся этот прохвост. Я бы отдал его под суд».

Но кто помнит сегодня фамилию тогдашнего министра? А подробности и эпизоды экспедиции Седова и сейчас, век спустя, живо интересуют очень и очень многих. Об одном из таких эпизодов и рассказывает этот материал.


СВ. МУЧ. ФОКА», ОЖИВШИЙ после зимовки на Новой Земле, пыхтит и снова идет среди бесчисленных льдов, расталкивая их своими крутыми скулами.

На мостике, ухватившись за поручень, неподвижно стоит Седов. Георгий Яковлевич делит вахтенное время со штурманом Сахаровым. Ночи в начайе сентября темные, и на ночь судно приходится останавливать. В течение всего светлого времени Седов сам несет вахту на мостике, оставляя Максимычу (так он называет Сахарова) ночные часы.

Глаза Седова покраснели от ветра и холода. На утомленном лице — хмурая, отчужденная решимость. Команды рулевому он бросает резко, с оттенком раздражения в голосе.

Пустошный молча накручивает штурвал, направляя судно то в одну, то в другую прогалину между льдинами, и изредка сочувственно взглядывает на начальника экспедиции. Пустошный доволен: как бы то ни было, а судно снова движется.

* * *

В августе вся команда до изнеможения трудилась на льду. Люди пилили канал, чтобы попытаться вывести шхуну на чистую воду, видневшуюся неподалеку. Пилить начали в полумиле от «Фоки», где лед, казалось, был послабее, и вели канал к судну. Вначале удавалось выпиливать от десяти до сорока метров в сутки. К двадцатому августа длина канала составляла всего триста метров. Отпиленные льдины раскалывали и заталкивали под кромку. Ближе к берегу лед становился толще и прочнее. Иногда толщина его достигала почти двух метров, и тогда даже специальные «ледовые» пилы не в состоянии были преодолеть его.

А полярное лето, такое ненадежное и кратковременное, едва вспыхнув, могло вот-вот угаснуть. Раскрыли свои чашечки скромные полярные цветы. Они зябко покачивались на прохладном ветру, нежные, словно символ надежды, символ всего живого.

Над каменными побуревшими утесами хлопочут морские птицы. Там и тут на мхах, среди камней, а то и просто меж бревен плавника встречаются отложенные ими желтые, серые, пятнистые яйца.

На растрескавшемся, посеревшем но еще неподвижном льду, в редких отдаленных разводьях резвятся и нежатся на солнышке тюлени.

Ни дожди, ни налетавшие с гор ветры долго не могли расшевелить припай. Пилить лед становилось все труднее. Матросы выбивались из сил, а он вовсе перестал поддаваться.

Седов велел заложить взрывчатку, чтобы освободить якорь-цепь. Лед даже не треснул.

Пришлось отложить работы по освобождению судна и ждать милости от погоды.

Август подошел к концу. По ночам стали смерзаться трещины во льду, лужи талой и дождевой воды на его пористой поверхности.

Наступил момент, когда на судне отчаялись вырваться из ледового плена. Готовились ко второй зимовке в бухте. Возобновили заготовку плавника. Разыскали и перетащили к шхуне бревна дома, выброшенные на лед год назад, когда пытались снять «Фоку» с каменистой банки, на которую он налетел близ полуострова Панкратьева.

Но вот проливной дождь и сильнейший ветер в ночь на второе сентября сдвинули, наконец, массу льда закупорившую бухту.

На судне забегали. Быстро подняли пар и, едва лед близ шхуны пришел в движение, Седов велел поднять якорь и дал машине ход.

Собрав экипаж, он поздравил всех с освобождением из плена и объявил, что экспедиция продолжает свой путь, курс — Земля Франца-Иосифа, мыс Флора.

Мучительно и долго выбирался «Фока» в море. У самого полуострова Панкратьева его зажало и не отпускало трое суток. Наконец появилась разреженность. «Фока», то продвигаясь, то вновь застревая среди крутолобых льдин, медленно удалялся от темного берега Новой Земли.

Но радость и ликование сменились вскоре озабоченностью, а у некоторых членов экипажа — и растерянностью.

На пятые сутки продвижения кончился уголь. Стали питать топку плавником. Но и это топливо таяло быстро.

Вокруг но всему горизонту виднелись те же несметные льды. Начиналась зима, а до Земли Франца-Иосифа было еще далеко. В кают-компании, рассуждая о сложившейся обстановке, приходили к выводу, что неизвестно, удастся ли вообще пробиться к желанному архипелагу, ибо никто не мог сказать, какие льды ждут впереди. Под парусами из льдов не выбраться, и выходило, что «Фока» может оказаться вновь зажатым льдами, но уже дрейфующими, и притом без топлива даже для печек.

Однажды за ужином зашел разговор о том, что пора бы поворачивать на юг, чтобы на остатках топлива попытаться выбраться из льдов, а затем плыть под парусами в Архангельск. Офицеры убеждали, что «Фока» не приспособлен к дрейфу в полярных льдах.

"Св. муч.Фока" во льдахНаутро, поднявшись чуть свет на мостик, Седов велел бросать в топки вместе с дровами куски тюленьего жира.

Подняли пар, дали судну ход, и вновь Седов упрямо вел «Фоку» на север, проталкиваясь среди нескончаемых прочных, словно скалы, льдин. Это неудержимое отчаянное проталкивание невольно напоминало Седову его собственный мучительный порыв вперед, к большой и далекой цели — полюсу — сквозь препятствия столь неимоверно трудные, что впору было либо отступить, либо сойти с ума.

Перед перемычками льда, не поддававшимися напору «Фоки», Георгий Яковлевич упрямо, до боли сжав челюсти, дергал ручку телеграфа,— сдавал судно назад и, разгоняя его, колотил лед мощным штевнем, словно тараном. Снова назад — и еще удар! Удар за ударом, пока перемычка не поддавалась.

«Фока» наскакивал всей своей массой на лед, его нос подбрасывало. Дрожали и раскачивались, словно деревца в бурю, мачты. Сотрясался, позванивая металлическими частями, такелаж. На камбузе ворчал повар Пищухин, когда проливавшаяся из кастрюль на плиту вода едва не гасила огонь. Отчаянно звякала посуда в буфете, падали книги с полок в кают-компании. При сильных ударах взвывали собаки в клетках за трубой.

За час проходили по полмили, иногда и меньше...

Быстро исчезал из угольных ям запас дров. Почти беспрерывно матросы подносили охапки поленьев в кочегарку. Жадное пламя на глазах пожирало их. Звенел то и дело телеграф в машине, содрогался и вздрагивал, словно в адской пляске, «Фока».

Георгий Яковлевич СедовВскоре пришлось пилить бревна дома и бани, сваленные на палубе. Седов предложил в качестве топлива использовать облитый тюленьей ворванью шлак. Оказалось, что эта смесь горит неплохо. Обмакивали в ворвань и бросали в огонь нарубленные веревки, паклю и многое другое из того, что могло гореть.

А Земли Франца-Иосифа все не видно... Тот же бесконечный не предвещавший ничего хорошего лед впереди.

За ужином, когда «Фока» стал на ледовый якорь на ночевку, офицеры вновь принялись убеждать Седова повернуть корабль, пока еще не совсем поздно.

Седов взорвался:

— Да поймите вы, господа, мне нужна Земля Франца-Иосифа! Там — уголь. Если пароход Комитета не прорвется с топливом для нас, то должен быть на мысе Флора уголь, оставленный в свое время «Ермаком». Воля ваша, но я буду пробиваться туда!

Стальная жесткость в интонациях голоса, какая-то дьявольская решимость во взгляде упрямо прищуренных глаз не оставляли ни у кого надежды на то, что Седов повернет назад.

И вновь колотится о льды «Фока», протискивается в их расщелинах.

По расчетам Седова до желанной земли оставалось миль сто, когда на мостик как-то перед обедом поднялся Пинегин. С извиняющейся улыбкой он протянул Георгию Яковлевичу конверт.

— Что это? — насторожился тот,

— Это... нечто вроде акта. Мнение всех офицеров по поводу сложившейся ситуации на корабле. Меня как дежурного по кораблю и лицо наиболее близкое к вам попросили вручить его.

— Что же, здесь и ваше мнение, Николай Васильевич? — прищурился Седов.

— Да, Георгий Яковлевич. Я прошу вас, прислушайтесь к голосу большинства. Это ведь трезвый голос, поверьте. Все приведенные здесь доводы верны и разумны. Ведь действительно, надо ли вести столь явное дело к непредвиденному, а скорее всего — трагическому концу? Посудите сами!

Седов нервно вскрыл конверт, указал рулевому, на какую трещину держать курс, и быстро пробежал глазами бумагу, подписанную всеми членами кают-компании.

— Так,— тяжело проговорил он, складывая послание, — А что же по этому поводу думает команда?

Пннегин пожал плечами.

— Не знаете? Тогда прошу вас встать на минуту к штурвалу. Пустошный, бегом к боцману, пусть теперь же созовет в кубрик всю команду, сию минуту! Всех до единого!

Пустошный, передав Пинегину штурвал, бросился вниз.

— И кочегара? — спросил он уже с трапа.

— Да, и кочегара.

Не глядя на художника, Седов, насупленный, постоял на мостике еще минуты две. Потом указал Пинегину, куда держать, и медленно сошел вниз, на палубу. Так же медленно, будто на ощупь, Георгий Яковлевич спустился по крутому трапу в кубрик.

Боцман доложил, что собрались все десять человек. Расселись кто где — на банках-лавках за столом посреди кубрика, на нижних койках, прямо на досках палубы.

Седов хмуро оглядел всех. От его внимательных глаз не ускользнул напряженно-вопросительный взгляд боцмана Лебедева, беспечный — Шестакова, безразличный — Инютина, ровный, но слегка недоуменный — Линника, любопытный — Пустошного...

Последнее фото Г. Седова, сделанное перед походом на Северный полюсЭти неукрываемые, прямые взгляды матросов немного успокоили Георгия Яковлевича. Он стоял перед всеми в шинели и в теплой шапке, широко расставив ноги на вздрагивающей и подпрыгивающей палубе и крепко, с досадой потирал одна о другую свои красные, промерзшие руки. Потом глухо заговорил:

— Некоторые члены экипажа уговаривают меня повернуть назад — не верят в то, что мы достигнем цели нашей экспедиции, испугались трудностей, которые могут, не спорю, встать перед нами, если и впрямь не удастся почему-либо пробиться к земле. К земле, где нас должно ожидать топливо. Хочу спросить и вас: все ли думают так же?

Ответ — молчание, несколько неловкое.

— Итак, что же скажете? Боцман, например!

Лебедев осторожно кашлянул.

— Наверное, вам виднее. Я верю вам...

— Благодарю. А Линник что скажет?

— Мне все одно,— буркнул каюр.

— Пищухин, твое мнение?

Повар в замызганной курточке, сидевший на корточках у печки, пожал плечами:

— Продукт еще вродь не весь вышел, можно плавать...

— Ну, а Коршунов что скажет?

— Да что ж Коршунов,— утомленно отозвался кочегар, сидевший в своей грязной робе прямо на палубе рядом с поваром.— Наше дело маленькое: есть уголь — шуруем, пар — на марку! Нет — стоим.

Он покосился на Пищухина:

— Продукт-то еще не вышел, да. А вот уголька-то уже нету. И дровец — вахты на две. Ворвани тоже не море у нас. А под парусом каково тут? Выберетесь ли, нет — не знаю...

— Пустошный, ты что думаешь?

Шура слегка порозовел.

— Н-не знаю. Вроде недалеко уж...

Седов глубоко, с облегчением вздохнул.

— Ну спасибо, братцы! Паники среди вас не вижу. Спасибо!

Георгий Яковлевич энергично поднялся из кубрика, вернулся на мостик. Место у штурвала снова занял Пустошный.

Отпустив Пинегина, Седов попросил его собрать офицеров в кают-компании. Сошлись все скоро, не мешкая. Недоставало Зандера: на ходу механик не имел права оставить машину.

Взволнованный Седов оглядел со своего места спутников. Пинегин, догадавшийся о настроении начальника после его совещания с командой, досадливо закусил губу.

— Эх вы,— тихо произнес Седов, обежав всех беспощадным взглядом. Он достал конверт с актом, повертел в руках, не зная, что с ним делать, сунул назад в карман.

— «Фока» пойдет на Землю Франца-Иосифа!

Резко поднявшись, Георгий Яковлевич покинул притихшую кают-компанию...

Наверх