После этой истории от костлявых кулаков Кикиморы не стало проходу. Мало ей показалось ключами нас бить, так она одного парня стукнула по голове замком от погреба.

Был у нас в приюте такой — Ванька Косой. Сам большой, а голова еще того больше и круглые, сильно косившие глаза. Что бы Ванька ни делал, куда бы он ни смотрел, глаза его всегда как будто разглядывали кончик своего носа.

По характеру Ванька был тише воды, ниже травы. Гнезда вороньего не разорит, лягушке дорогу уступит, комара назойливого пальцем не тронет. Но голос у него был оглушительный: заплачет, так все задрожит. Завитуля, бывало, Ваньку Косого из-за этого даже пороть боялась.

Как-то летом играли мы во дворе в рюхи. И только я размахнулся палкой, как на весь двор пронесся отчаянный, раздирающий душу крик:

— Кикимора голову проломила!

Так громко мог у нас кричать один Ванька Косой.

Я повернулся к крыльцу. Навстречу мне пулей летел Ванька. Руками он придерживал голову сверху, точно боясь, чтоб она не свалилась. Его лицо, уши, голые до локтей руки были залиты кровью.

Ванька мчался к открытой калитке на набережную, а следом за ним, согнувшись, бежала бледная, как полотно, начальница. Она была так близко от Ваньки, что ее вытянутые тощие руки вот-вот должны были вцепиться в Ванькину спину.

Это зрелище было настолько неожиданным, что никто из ребят не тронулся с места. Залитый кровью Ванька Косой, седая, бегущая, как коза, начальница. Откуда у нее взялась такая прыть? И зачем это она не грозит, а упрашивает Ваньку Косого вернуться. Мне казалось, что Косой бежит слишком тихо. Я сам себя поймал на том, что махал сжатым кулаком в воздухе и шептал отрывисто: «Скорей, скорей, Косой, да скорей же ты беги».

Еще три шага — и калитка. Вдруг Ванька споткнулся. Начальница схватила его за ворот. Я от обиды больно стукнул себя кулаком по колену. Но Ванька рванулся вперед. Рубаха разлетелась от ворота до самого подола, и в узком просвете калитки осталась одна начальница.

— Удрал, удрал! Молодец, Косой! — закричали мы от радости и понеслись вперегонки на набережную. Навстречу нам прошла начальница. Она часто дышала, ее седые растрепанные волосы свисали на лоб. Куда пропала ее обычная злость? Начальница совсем растерялась. Разве она думала, когда ударила его по голове, что Ванька побежит из приютского двора на улицу, на глаза прохожих. Никогда еще в приюте этого не бывало.

Никого не тронув, начальница прошла к крыльцу, а мы выбежали за калитку на набережную.

Уже далеко Ванька, а все еще бежит без оглядки. Наконец он, видно, выбился из сил, остановился. К нему подошел какой-то человек, потом еще кто-то, потом еще. Вскоре Ванька Косой затерялся в большой толпе людей.

Вот все двинулись по Пермской улице. Когда скрылась толпа за углом, Васька Козел сказал:

— В городскую управу, наверно.

— В городскую управу, — передразнил его Минька.— А что в ней толку? Забыл, видно, как долговязый из этой управы пинка мне дал. — Минька поддернул штаны и важно добавил: — Знаем теперь, ученые, а вот когда вся Пермская улица увидит, тогда, брат, иначе говорить будут.

Долго еще мы стояли за воротами на набережной и все поджидали, не вернется ли Ванька Косой.

А Минька, который своими глазами все видел, рассказывал:

— Дак вот, значит, сидим мы с Ванькой в мастерской на подоконнике. А напротив нас чей-то козел траву на угоре щиплет. Мы давай его к окну подзывать. Посмотрел козел на нас и пошел. Мы с Ванькой думаем: еще бодаться начнет; перепугались, соскочили с подоконника и смотрим, что дальше будет. А козел, значит, прыг прямо на окно, да и разбил своими рожищами стекло. Разбил, значит, а сам испугался и удрал. Мы с Ванькой тоже пустились на улицу. А Кикимора в это время на кухне была. Она услышала, что, значит, стекло разбили, выскочила нам навстречу, размахнулась и хлоп, значит, Ваньку по голове.

— Чем? Ключами?

— Ну да, какими там ключами, разве Ванькину голову ключами пробьешь. Вот таким замчищем!

И Минька развел руки шире своих плеч, но, сообразив, что таких замков не бывает, быстро сдвинул руки наполовину. — Знаете от погреба замок? Вот им. Да чего вы смеетесь-то, вот Авдотью спросите, она тут же была.

Миньку мы уж давно знали: он и соврет — недорого возьмет. Но если Авдотья,видела, значит правда.

Так в тот день мы Ваньку Косого и не дождались. Не вернулся он и в следующие дни.

А наша начальница тоже исчезла: перепугалась, видно, здорово. Как засела в своей комнате, так и просидела там все дни и вниз не спускалась. Авдотья вместо нее начальницей сделалась. Прямо рай для нас наступил. За завтраком Авдотья, смотришь, хлеба добавит, за обедом—гречневой каши или пшенной. И только и знает она одно твердит: «Ешьте, ребята, пока дешево!»

Приютскую столовую прямо не узнать. За столом дурить некогда, все едой заняты. Мы нарадоваться на свою Авдотью не можем.

В те дни в наш приют разные родственники стали, ходить. Ко мне в простой день мать пришла. «Все, — говорит, — в городе известно».

И кто бы ни пришел, об одном лишь спрашивает: «За что его так?»

Все, оказывается, слышали про историю с Ванькой Косым. Не напрасно говорится, что слухом земля полнится. Молва про злую начальницу прошла по родным, по знакомым, из края в край по всему Архангельску — от Кузнечихи до Смольного буяна.

По-разному только доходила она до людей. Одни говорили, будто бы нашему парню начальница ухо с мясом вырвала, другие — что до полусмерти мальчишку запороли. А безрукая мать Миши Шарыпова рассказывала, что ей на паперти Соловецкого подворья нищая старушка божилась: «В приюте, — говорит,— парня резали, да недорезали. Он до больницы добежал, да на лестнице и помер».

А вскоре Архангельск был взволнован новым событием.

Недалеко от города, на левом берегу, у причальной линии взорвался голландский пароход. Испокон веков архангельские жители не слыхали такого грохота.

В годы мировой войны в Архангельске грузились и выгружались сотни иностранных пароходов. Всю Двину запрудили, стоят один другого больше, и у каждого на корме свой флаг развевается.

И норвежский пароход тут стоит, и английский, и французский, и голландский, и наши русские. Особенно много пароходов грузилось и выгружалось на Бакарице, в нескольких километрах от Архангельска. И вот один из них, под названием «Барон Дризен», груженный, как мне потом говорил Колька, военным грузом, вдруг взорвался. На десятки верст пронесся гул. Город вздрогнул. У нас в приюте распахнулись все двери, задребезжали стекла.

Колька, которому удалось вместе с товарищем пробраться на Бакарицу через все патрули, потом рассказывал, что от парохода ничего не осталось, а стоявший невдалеке плавучий грузоподъемный кран затонул, и только один его «хобот» остался торчать над водой.

На месте пристани оказалась яма. Вбитые в землю сваи вырвало вместе с поперечными балками и настилом и разбросало по окрестности. В воздух взлетели стены, крыши домов, скрюченные люди. Взрыв был такой силы, что на гладкой поверхности реки вдруг выросла огромная волна и покатилась от берега, едва не опрокидывая на пути речные пароходы. Колька сам слышал, как оставшиеся в живых люди рассказывали, что целая туча земли вперемешку с дымом поднялась над Бакарицей.

На другой день после взрыва неожиданно явился в приют Ванька Косой —худой, бледный, с головой, обмотанной белым бинтом. Щупать голову Ванька не давал: больно, говорил, не зажила. «Еще, — важно говорил он, — с неделю пролежал бы, да вчера больнице битком забили калеками с Бакарицы».

Ванька подвернул бинт за левым ухом и осторожно спросил про начальницу:

— Где она?

— Наверху. А что?

Ванька оглянулся кругом.

— А я думал, что ее уже выгнали, — разочарованно сказал он. — В больнице говорили, что таких ведьм надо в три шеи гнать. А еще сказывали в больнице, — заговорил он, оживившись, — что пароход шпионы взорвали, какую-то адскую машину туда подбросили.

Ванька опять оглянулся. Его беспокойство передалось нам, и мы тоже стали оглядываться по сторонам, будто искали неизвестную адскую машину.

Ванька помолчал и вдруг вспомнил:

— А читали, что написано на нашем заборе на Троицком?

Мы отрицательно замотали головами.

— Не читали? А вот что: «Остерегайтесь шпионов! И стены имеют уши». Это наклеено и на больнице, а не только у нас.

На этом наша беседа кончилась; в коридоре дежурный по столовой зазвонил в медный колокол, созывая на обед.

В те тревожные дни наша начальница Кикимора убралась от нас. Взяла она свою плетеную из веревок сумку с деревянными ручками, чемодан, зонтик и ушла. С тех пор ее никто не встречал и не видел в городе.

Но недолго пришлось нам мирно пожить с Авдотьей. Нашему короткому раю пришел конец. В приюте появилась новая, молодая начальница — Мария Перфильевна, а Авдотья снова стала кухаркой.