Спустя несколько дней весь приют знал, что рябую куру придушил Тобик. Это видели Ника Вашутина и Васька Козел. Васька Козел хорошо понимал, что если начальница узнает об этом сразу, дело будет дрянь. Она Тобику за куру прохода не даст. А для Васьки Тобик был дороже всего на свете. Он его щенком притащил с Троицкого проспекта и сам ему кличку придумал.

Как же быть? Особенно Ваську беспокоила Ника Вашутина. Что бы она ни услышала, что бы ни увидела, — кончено, в этот же день все известно начальнице. Но про куру Ника несколько дней молчала. Наверно, Васька здорово ее припугнул.

Васька Козел хорошо помнил поговорку Марии Перфильевны, что после драки кулаками не машут. Значит надо переждать, а потом все пройдет. Так с Тобиком и получилось.

Но Васька напрасно так боялся за него. Тобик был себе на уме. Он начальнице в те дни на глаза не показывался и больше всего проводил время под Васькиной кроватью, в старшей спальне.

Уши Тобика были длиннущие, обвислые, шерсть короткая, белая с коричневыми пятнами, лапы длинные. Легавой породы, как с первого дня его определил собачий знаток Васька Козел. Заблудился ли щенок и случайно попал в Васькины руки, или его Васька у какого-нибудь прохожего из-под носа стащил, — это для всех было тайной. Раз только Васька вдруг побледнел, когда ему сказали, что какой-то человек в котелке и с толстой тростью во двор к нам заглядывал.

— А, может, он и не собаку искал, — неуверенно сказал Васька.

Кто поверил, а кто и нет, да и не все ли было нам равно, откуда он щенка взял. Таких собак поискать надо. Этот не Трефику чета, которого у нас в фуру забрали. Тот, бывало, только и знает, что лебезит под ногами начальницы, а нам зубы скалит, хотя мы отдавали ему последние корки. Подхалим был, а не собака.

Вот Тобик — это другое дело. Этого не проведешь. Как ни старалась его начальница заманить и мясной костью, и молоком, а то и целой котлетой, как ни пробовала гладить и за шею ласково трепать, ничего не вышло. Тобик все бегал к нам.

Не удивительно, что после этого Мария Перфильевна его невзлюбила.

— Сколько, — говорит, — волка ни корми, а он все в лес глядит.

А Авдотья, помню, еще рукой повела:

— Да что ты, голубушка Марья Перфильевна, от такого беса хочешь, ведь он и за глотку хватить не задумается.

— Перестань вздор молоть! — оборвала Авдотью начальница. Но в душе Мария Перфильевна боялась Тобика. И слова Авдотьи пришлись ей не в бровь, а в глаз.

Никто Тобика ничему не учил, никто его не дрессировал, жил он сам по себе, как и все мы, приютские ребята. С утра до вечера он готов был носиться по двору, играть вместе с нами.

Удивительно бесстрашный он был. Как-то раз ворвались к нам во двор шесть огромных собак. Тобик один ринулся в бой против всех. Клочьями полетела шерсть их вожака. Тобик сбил его с ног и стал ему на грудь передними лапами. Остальные вояки, где бы заступиться за рыжего, поджав хвосты, удрали без оглядки. Тобик никогда не бросался в драку, но если на него нападали, тогда он не знал, что значит быть битым.

Стоило нам затеять борьбу, драку, как Тобик сразу же мчался нас разнимать. В обиду, бывало, никого не даст. Схватит зачинщика за рубаху или за брюки, рычит и оттаскивает в сторону. Попробуй, не отступись. Пасть и зубы у него, как у хорошего волка.

То же самое было и с начальницей и мастером. Стоило только им появиться с ремнем, Тобик уже рычал, как будто предупреждая: «Не тронь ребят, а то плохо будет!» Так и уходили они ни с чем, и если пороли нас, так тайком от Тобика.

Но как-то раз Мария Перфильевна не утерпела и пришла в нашу старшую спальню выпороть Костю Комарова.

Разве можно было считаться с этой мерзкой собакой, когда Костя Комаров раззвонил на весь приют, что она, начальница, какой-то сахар домой отсылала.

Заварилась тогда такая каша, что у Марии Перфильевны надолго пропала охота ребят пороть.

Случилось это весной. Сон из младшей спальни незаметно подкрадывался в старшую. Никто не бегал в нижнем белье между кроватями. Никто не кидался подушками. Смолкли разговоры, переругивания, споры. Кто-то чуть слышно шептался с соседом, потом протяжно и сладко зевнул, и шепот умолк. Мне не спалось. Направо, на кровати Васьки Козла, белела спина Тобика. Он всегда спал у Васьки в ногах. Мне захотелось узнать, хорошо ли он слышит, когда спит, и я тихо, почти одними губами позвал его. Тобик быстро вздернул голову, повел глазами по спящим ребятам, увидел меня, внимательно посмотрел. Его умные глаза сделались сонными-сонными, голова его медленно склонялась, и так же медленно опускались веки. Спит, а все слышит. Я засыпал полный гордости, зная, что Тобик несет вахту, что Тобика боятся все кузнечихинские собаки.

Вдруг громкий лай разбудил всех. На кроватях заворочались ребята, стали приподнимать головы.

У дверей, спрятав руки назад, стояла начальница и сердито успокаивала собаку:

— Тубо! Молчать! Тубо!

Тобик замолк. Немного подавшись вперед, он стоял на кровати и зорко следил за начальницей. Перепуганный Васька Козел, поднявшись на локте, застыл, вытаращив глаза в сторону двери. На крайней кровати, в нескольких шагах от начальницы, сидел Костя Комаров, готовый к прыжку. Он знал, чем все это пахнет. Мария Перфильевна, не отводя от Тобика глаз и все так же скрывая за спиной руки, медленно пошла к Костиной кровати.

— Какой это сахар я украла?

Костя начал передвигаться к подушке.

Это ее взбесило. Над ее головой взвился сложенный в несколько рядов круглый ремень. Костя ловко соскочил на пол и помчался по спальне кругом кроватей. Начальница за ним, а разъяренный Тобик, прыгая с кровати на кровать, по спинам, по животам, по ногам ребят, вихрем понесся к Косте на выручку.

— Не уйдешь! — задыхаясь от злости, шипела начальница. Подоспевший было Тобик провалился между кроватями. Костю подвели не по росту большие кальсоны. Как он их ни придерживал, все же запнулся и упал.

— Не твой ли я сахар украла?

Костя судорожно подтянул под себя ноги и резко вскрикнул от ожога токарного ремня. Тут подоспел Тобик. Доведенный до бешенства своей неудачей, он бросился между Костей и начальницей.

Мария Перфильевна сама никогда бы пальцем не тронула Тобика, тем более теперь. Но было поздно, ремень захлестнул туловище собаки. Тобик взвыл, отскочил в сторону и снова, точно леопард, бросился на грудь начальницы.

«Сейчас перегрызет горло», — с ужасом подумал я, ожидая страшного крика.

Бледная, как смерть, стояла Мария Перфильевна. Не только говорить, даже дышать она не могла, чувствуя у своего горла огромную, страшную пасть разъяренной собаки. Потом она вздернула руки вверх, качнулась назад, и, на ее счастье, ремень сам вывалился у нее из рук. Взбешенный Тобик с пеной в уголках пасти кинулся к ремню. Начальница, забыв про Костю, про ремень, пулей вылетела из спальни.

В ту ночь Тобик спал неспокойно. Ремня он никому не отдал, притащил его на свое место, грыз и рычал. А Васька Козел, съежившись в комок, боялся шевельнуться.

На другое утро, еще до завтрака, была устроена казнь над ремнем. По приютскому обычаю, если в наши руки попадался ремень, которым нас пороли, его разрубали на мелкие кусочки и бросали в печь. За мою жизнь в приюте разрубили десять ремней и больше всего круглых, от нашего токарного станка по дереву. Васька Козел, не спавший всю ночь, только утром сумел отобрать ремень у Тобика.

Все собрались в круг, посреди с топором в руках присел на корточки Костя Комаров. Против него стал на одно колено Васька. Он тряхнул круглым ремнем, собранным в четыре раза, расправил его и хлестнул по полу. Жестко и дробно прозвучал, удар. Ого, да таким ремешком лошадь убить можно.

— Шевелись, Козел, а то еще наворожишь на свою голову!

Костя приподнял топор, Козел растянул на полу коричневый ремень, погладил его и отнял руку. И Костя заработал. Отрубленные кусочки ремня отскакивали в разные стороны, как полевые кузнечики, их тут же ловили. Блестящий металлический крючок с отростком ремня и металлическую петлю Васька тут же продал Мише Шарыпову за тарелку молока. Когда будет молоко, ни тот ни другой не знали. Ладно, там когда-нибудь, за ужином.

Через неделю или через две после схватки с начальницей Тобик заболел. Он не стоял на месте, а все время бегал по коридорам, по спальне. А когда приплелся Тобик в мастерскую, все испугались. Язык у него бессильно болтался, из полуоткрытой пасти капала слюна.

— Чума, — сказал мастер.

Васька окликнул Тобика, но тот, даже не взглянув на него, поплелся обратно.

Я был уверен, что Тобика отравила начальница.

Назавтра, когда проснулись, Тобик неподвижно лежал у кровати Васьки Козла. Передние лапы его были вытянуты вперед, а задние назад.

— Будто скачет куда-то, — задумчиво проговорил Васька.

Глубокая тоска охватила нас. Да тут еще Васька не выдержал, всхлипнул. «Жил-жил, — говорит, — и умер».

В тот же день на краю двора, на насыпи у винно-складской кирпичной стены вырыли яму.

— Сухо, воды нет, — деловито говорил Васька, вылезая из метровой могилы.— Можно нести. — И махнул рукой. У дровяника стояла толпа ребят. На носилках из-под щебня лежал Тобик.

По Васькиному сигналу толпа двинулась. В пути получилась маленькая заминка. Левша пытался тоже взяться за палку, а Серега Шуфтин возмутился и дал ему подзатыльника. Хотя у них была крепкая дружба, но Левша захотел невозможного: носилки были буквально облеплены ребятами. Дальше ничего особенного не было, кроме того, что у насыпи Ванька Ушаков вдруг затянул на весь двор: «Ве-е-ечная па-а-мять». Косого сразу одернули, а Васька еще добавил: «Тебе тут не на хорах петь».

Сбитый с толку, Ванька бормотал:

— Когда хоронят, всегда поют.

Его никто не слушал. Все были заняты опусканием Тобика в могилу. На шести концах пеньковой веревки бережно положили Тобика на дно квадратной ямы и начали сыпать землю. Ни у кого рука не поднялась бросить на Тобика тяжелый ком земли. Ведь он был не только нашей приютской собакой. Тобик не раз своим шершавым языком зализывал наши царапины, всегда заступался за нас, был нашим преданным другом.

Глинистые тяжелые куски земли мы разминали руками и осторожно, как сахарным песком, посыпали Тобика. Когда вырос бугор, мы старательно обмяли землю, ладонями выровняли ее, пригладили. Наконец мы поднялись, тяжело вздохнув и понурив головы.

— Довольно, пойдем, ребята! — И мы потихоньку разошлись.

С тех пор на приютском дворе между тесаной баней и дощатым дровяником появилась новая дорожка, шириной в две подошвы.

Я ходил по этой извилистой дорожке между дровяником и баней и подолгу сидел на насыпи у кирпичной стены. Здесь особенно хорошо вспоминался Тобик. Казалось, вот он живой и веселый носится с нами по двору или, гневно рыча, бросается на начальницу, когда она со своим ремнем приходит чинить над нами суд и расправу.