Утром, вместо конторы, я пошел в дровяник и так горячо принялся колоть круглые чурки, точно я век дров не калывал.

Я радовался, когда с одного удара колуном чурка с треском разлеталась на две половины.

— А-га! Сейчас тебе то же самое будет, — разговаривал я с расставленными мною заранее кругляшами. И снова, вскинув тупоносый колун над головой, держась крепко обеими руками за топорище, со всего размаха всаживал топор в край нового кругляша.

Лицо у меня горит огнем, ладони стали горячие и красные. Я давно уже сбросил тужурку и шапку и расправлялся с каждым поленом, как с самым ненавистным своим врагом.

Вот стоит еловая чурка. Она кривослойная, точно ее нарочно закрутили винтом. Сбоку блестит, как кость, спиленный желтый сук, рядом второй, третий; кора у чурки колючая, жесткая, на нее просто противно смотреть — это и есть самый злейший враг. Я взмахнул колуном, приподнялся на носки. Ну, берегись, разнесу! Э-эх! — крякнул, ударил, и ничего не вышло. Топор отскочил, как пробка. Ничего, ничего, все равно до тебя доберусь! Ну, еще раз, сильней! Э-эх! Ну что? Треснула, кривобокая? Еще хочешь? На, получай! Сухой треск, топор проходит вдоль всей чурки и с силой врезается в землю. Щепа летит в разные стороны. Одна щепка ударилась в крышу. Я потираю горячей ладонью потный лоб и смотрю себе под ноги на разрубленного надвое врага.

— Эх ты, корявая, а еще не кололась.

И снова стискиваю в руках топорище, хочу опять колоть. Но в это время раскрывается широкая дощатая дверь, влетает Серега и кричит, выкатив глаза:

— Начальнице капут! — Он коротко свистнул и пнул коленом воздух. — Добро свое собирает. Бросай все! Иван пришел, еще дядька в кожаном и тетка в шляпе. Седая. Наверно, учительница.

Серега выпалил это одним духом и сразу же хотел удирать обратно. Я прыгнул через дрова и схватил его за рукав.

— Стой! Где они?

Но Серега от бега совсем задохся, толком сказать ничего не может.

— Не держи... Пойдем скорее, они по приюту ходят.

Я схватил под мышку тужурку, шапку, и мы оба помчались в приют, как на пожар. На бегу я обгоняю Серегу, а он вдогонку кричит:

— Будем спать наверху, у начальницы. Внизу, говорят, столярная будет и еще что-то. Вот где построгаем.

Вихрем влетаем мы в темный коридор. Теперь приходится идти тихо, чтобы осмотреться после уличного света и не наткнуться носом на каменные стены. Наконец, видим: во втором коридоре, в темноте, собрался весь приют. Мерцает слабый огонек спички.

— Наверно, карцер смотрят, — прошептал Серега.

Я проталкиваюсь в самую гущу ребят. Вот он, Иван.

Он все такой же, только на лбу у него между светлыми бровями залегла глубокая складка. Рядом с ним незнакомый человек в кожанке, как у матроса, и седая женщина с прямым носом и открытым высоким лбом.

Иван в одной гимнастерке, через плечо узкий ремень, сбоку на поясе чернеет револьвер. Он смеется и шарит по темным дверям, ищет железную скобку. В кожанке, тот ворчит:

— Скоты, не могли провести электричество.

Наконец Иван открывает дверь.

— Сидел в такой, товарищ Семенов? — спрашивает он человека в кожанке, освещая спичкой каменную клеть.

— Сидел, но таких еще не видел, — ответил незнакомец, внимательно разглядывая кирпичный пол, стены, потолок. — Там хоть через решетку, а бывало нет-нет и заглянет солнце в камеру, а здесь и серых туч не увидишь. Там в дверной глазок видно, как стоит и смотрит на тебя часовой. Хоть он тебе и недруг, а все живой человек. А тут склеп какой-то, и потолок полукругом, как надгробная крышка. Кто здесь сидел? — повернулся он к нам лицом. — Страшно небось было?

— Так бы ничего, да чертей там много прыгает, — бойко сказал Серега.

Все трое громко захохотали.

Иван наклонился к Сереге и спрашивает:

— За что тебя наказали?

— Не скажу, — пробурчал Серега. — Вам говоришь правду, а вы смеетесь.

— Кончено, больше не будем! Рассказывай!

Серега по-прежнему упорно молчал.

— Я знаю, — раздался пискливый голосок Леньки Ладкина. — Его посадили за сотворение мира, вот!

— Как так? — удивился Иван. — Расскажи-ка нам.

Ленька немного оробел, но все-таки довольно бойко и толково рассказал про историю с Серегой. Когда он в каком-нибудь месте запинался, ребята хором ему подсказывали.

— Вот это да! Ничего себе, огорошил святого отца! И прямо сам городской голова приехал? Здорово! Видно, не очень ему эта новость понравилась! — перебивали его, смеясь, Иван и человек в кожанке.

Мы все шли в потемках по коридору. У столовой остановились. Тут Иван заметил меня, поздоровался и смеется:

— Ну как, паренек, попало от Авдотьи за наш уговор? Нет? Ну, хорошо. А мне вот попало. Смотри, как сердито смотрит на нас Авдотья.

Он шутил: Авдотья совсем и не думала сердиться. Она стояла в дверях столовой сияющая, счастливая и, видно, насмотреться не могла на своего Ивана. Пока мы были у карцера, она успела разлить суп по тарелкам и ждала нас обедать.

— Конторским чиновником хотела сделать Мария Перфильевна этого парнишку, — рассказывал Иван седой женщине и человеку в кожанке, указывая на меня, — а парень просился учиться.

Авдотья мне кивает головой. Это она, видно, рассказала про меня Ивану, больше ему неоткуда знать.

Седая женщина, окруженная малышами, как наседка с цыплятами, спросила, как меня зовут, и пообещала на этой же неделе послать учиться.

Вошли в столовую. Как всегда, стали на молитву. Получилась маленькая заминка. Иван сказал: «Не надо», а Дуня Маслова не расслышала и затянула «Спаси, господи, люди твоя», да так увлеклась, что в первую секунду и не заметила, что мы расходимся по местам. Потом, спохватившись, что она поет одна и никто не подтягивает, Дуня густо покраснела и опрометью бросилась к своему месту.

Когда все устроились и застучали обгрызенными деревянными ложками, Енька Пяльев не вытерпел и спросил:

— А отец Павел что будет делать?

— Пусть он поет в одиночку, — весело сказал Иван, — у вас, я вижу, молитвы в печенках сидят.

— Значит, я от двойки спасся, — обрадовался Енька. — У меня все в голове перепуталось — архимандриты епит-ра-хи-ли и подрясники всякие.

Поднялся шум. Авдотья уговаривает Ивана:

— Как тебе не совестно!

А тот смеется и по слогам повторяет:

— Ар-хи-ман-дриты, епит-ра-хи ли!

Вдруг кто-то крикнул:

— Начальница!.. Монатки несет!

Сразу все поднялись из-за столов и замерли. Наступила такая тишина, точно столовую захлестнуло волной под самый потолок. Через открытую дверь столовой было видно, как по лестнице со второго этажа грузно спускалась навьюченная, как верблюд, начальница. Все, кто мог видеть ее, смотрели из-за столов, а другие украдкой вышли со своих мест и выглядывали в дверь.

За спиной начальницы громоздилась огромная корзина из ивы. Впереди, у самых плеч, торчал большой белый узел. В левой руке она держала свернутое в трубочку одеяло и зонтик, а в правой — чемодан.

— Вот умора —зимой, а с зонтиком, — прошептал, зажимая ладонью рот, Енька.

— Шляпа на затылке, — добавил Васька Козел и так заразительно прыснул, что за ним вся столовая загудела от хохота.

— По местам, востроглазые, вся каша простыла. Пусть она идет своей дорогой, — уговаривала нас Авдотья.

Не оглянувшись, начальница прошла мимо столовой.

— Скатертью дорога, — проговорил Иван и обратился ко всем сразу, указывая на седую женщину: — Знаете, это кто?

— Знаем, — бойко пропищал Миша Шарыпов. — Это новая начальница.

— А вот и врешь, — ты сначала кашу проглоти, — совсем не начальница, а заведующая.

Все начали внимательно разглядывать седую женщину, точно ее только что увидели. В это время человек в кожанке вышел на середину столовой.

— Зовут ее Анна Викторовна, — начал он, кивнув головой на седую женщину. — Она без ремня, без тумаков будет вас учить рисовать красками, песни хоровые петь, плясать и книжки читать. Любите читать? Нет? Ну и не мудрено, когда вас к этому не приучили. А вот Анна Викторовна такие вам книжки начнет читать, что уши развесите, а потом и сами за книгой потянетесь.

Он говорил просто, как Иван. Говорил, что он сам хочет за грамоту взяться, что большевикам нужны люди образованные, что раньше, когда он был подмастерьем, он только и знал, что бегал мастеровым за водкой.

Рассказывал о новой, советской власти. Ивана называл большевиком. «Это, — говорит, — вот такие, как он, власть завоевали».

В тот день мы долго не могли наговориться. Ивана, человека в кожанке, новую заведующую прямо засыпали разными вопросами.

Они отвечали нам терпеливо, подробно, рассказывали, какую громадную борьбу пришлось вести большевикам, чтобы завоевать новую власть, сколько замечательных людей погибло ради этого на каторгах и в ссылках. От них я впервые услышал о Ленине. Они говорили, что нам нужно хорошо учиться и что советская власть открыла нам широкую дорогу в жизнь. Под конец Иван сказал, что все, что есть лучшего, пойдет всем ребятам, значит, и нам. Тогда поднялся из-за стола маленький Петя Ершов из первого класса и спросил:

— Пироги с мясом будут?

Все долго смеялись.

— Будут, будут, ребята, и пироги, — ответил, наконец, Иван, — дайте только срок. Сразу ничего не делается. Сначала житьишко наладим, а потом и пироги стряпать начнем.

Авдотьин Иван и Семенов, в кожаной тужурке, — это были первые большевики, которых я встретил.

Но недолго пришлось нам радоваться новым порядкам. Много было еще событий, прежде чем окончательно наладилась наша жизнь.

Вскоре Архангельск захватили интервенты. Целая туча иностранных войск наводнила город. Империалисты всего мира посылали тогда в Советскую Россию свои войска, чтобы задушить революцию, чтобы отхватить себе здесь под шумок лакомый кусочек. Каких только солдат и моряков не появилось у нас в это время: и английские, и американские, и французские, и итальянские, и польские; и с каждым днем их становилось все больше и больше. Вся Двина была запружена иностранными крейсерами и миноносцами.

Насмотрелся тогда город ужасов белой оккупации. Наши красные войска не могли сразу же вступить в бой с таким многочисленным, до зубов вооруженным противником. Пришлось сначала отступить за триста, за четыреста километров от Архангельска, чтобы укрепиться и собрать силы, а потом уж вступить в бой с громадной армией интервентов и навсегда отбросить ее от нашей земли.

И только когда прогнали всех беляков и интервентов и Красная Армия навсегда заняла Архангельск, началась наша новая жизнь.

Для нас, ребят, в самом лучшем, светлом, сухом доме, отобранном у известного архангельского богача Туманова, устроили детский дом.

Новая жизнь утвердилась теперь навсегда. О ней расскажу я в другой книге.

Наверх