Часть 1 >>

Автор Елена Юрьевна Балова, дочь воспитателя Детского дома №6 Фроленко Татьяны Григорьевны

Остатки былой гавани в Соломбале. Кладовые Шмидта. Степан Писахов. 1926 год. Акварель.

Остатки былой гавани в Соломбале. Кладовые Шмидта. Степан Писахов. 1926 год. Акварель. Источник: goskatalog.ru

Детский дом виден на заднем плане

Воспоминания о нём в моей жизни занимают нишу памяти с 1970 по 74 годы. В 70-ом мне было 6 лет, но отрывочно что-то помнится и с более раннего периода. Моей сестре было уже два года на момент самых осознанных ярких моих воспоминаний о детдоме. Мама определила сестру в ясли рядом с нашим домом на Набережной. Я посещала детский сад, но в моменты его закрытия на карантины, когда детей могли распределить по другим соседним детсадам, для чего требовалось время, мама брала меня с собой на работу в детдом. А до этого возраста нам с сестрой нанимали на вечера няньку, пока родители наши были на работе. Нянька - старая бабуся, жила неподалёку на Набережной в «деревяшке» со своим мужем - стареньким дедком, воевавшим плечом к плечу с самим Будённым. Бабка просто сидела на диване, а мы с сестрой возились и играли возле неё на полу. Но ещё ранее нянькой довелось побывать мне самой и приехавшей к нам на учёбу родственнице. Женщины тогда выходили на работу, когда ребёнку исполнялось 4 или даже 3 месяца. Я помню, как мама быстро собиралась на работу, покормив и укачав мою сестру, наказывая мне вести себя тихо, чтобы не разбудить заснувшую малышку. Племянница должна была прийти позже, и не менее часа мне предстояло справляться самой.

Сестра обычно всё это время спала. Мама всегда проводила инструктаж: дать бутылочку с соской, где было приготовлено молоко или вода, а после следовало дать сестре пустышку и приступить к укачиванию. Разница в возрасте с сестрой составляла чуть менее, чем 4 года, но мне уже доверялось такое ответственное задание. И всё же я начинала тихонько всхлипывать, как только мама начинала собираться. Я не хотела, чтобы мама куда-то уходила, оставляя меня в тишине и одиночестве, когда нельзя даже поплакать, чтоб не разбудить сестру. Я плакала молча. Мама не уговаривала и не сюсюкала, но хмурила брови и строго приказывала перестать распускать нюни - я была уже большая.

Так моя мама всегда уезжала к другим детям. Ключ тихо и железно проворачивался, шаги затихали где-то на лестнице этажа, наступала пугающая тишина. В комнате быстро темнело - была уже вторая половина осени, за окном был ветер и дождь. Это не добавляло радости, а свет я включать не торопилась, чтобы не разбудить сестру. У нас тогда не было красивой люстры, но висела обычная лампочка и её яркий свет мог нарушить сон сестры - мне бы тогда пришлось усиленно изобретать способы её снова усыпить. Доставать из коляски её мне запрещалось категорически.

Всё было как обычно и в этот раз: мама одевалась, я начинала тихо всхлипывать, мама строго призывала меня стать большой. Она уже вышла в коридор, моя сестра только что уснула, а я, вспомнив, как недавно мне долго пришлось успокаивать проснувшуюся Аньку-сестру до прихода няньки-племянницы, решила оптимизировать процесс. Рассудила я так: если сестре сунуть пустышку прямо сейчас, не дожидаясь её кряхтенья из коляски, последующего кормления и заигрывания с соской, то Анька спокойно себе проспит до прихода нашей помощницы, а я вместо тихого плача буду просто молча рисовать, сидя у окна.

Мне накануне отец привёз из Москвы расчудесный трёхрядный набор карандашей фабрики Сакко и Ванцетти. Большая коробка, с замечательным фото Красной площади и Храмом Василия Блаженного на крышке, как-то замысловато переламывалась пополам и становилась органайзером на подставке, откуда радостно смотрели на меня ряды цветных карандашей невиданных прежде оттенков, словно уложенные в ряд боевые ракеты «Катюши». Эти грозные машины величаво следовали на военном Параде 9-го Мая, а мне «Катюша» с ракетами всегда напоминала ряды моих драгоценных карандашей. «Сакко и Ванцетти» стало моим волшебным заклинанием. Мне не терпелось приступить к творчеству и слёзы уже высыхали от такой заманчивой перспективы. С такими благими мыслями я усиленно стала ввинчивать пустышку уснувшей только что сестре.

Раздался крик. Мама, уже вставившая ключ в замочную скважину входной двери, с испугом поспешила в комнату. Поняв в чём дело, она достала из коляски маленькую Аньку и долго снова прикармливала сытого ребёнка, баюкала и качала, предварительно отвесив мне сердитый, но не сильный шлепок. А мне было совсем не обидно, в глубине души я была до невозможного довольна, что мама осталась дома хотя бы ещё на чуть-чуточку. Мама опоздала на смену и вечером вернулась позже обычного, очень расстроенная. Опоздание не прошло незамеченным директрисой.

Детдом принимал только детей школьного возраста, все дети на моей памяти посещали 49-ю школу. Школа и детдом смотрели окнами друг на друга и имели общий двор. Это было одновременно очень хорошо и, как бы, не совсем. Конечно же воспитатели тесно сотрудничали и общались с педагогами школы, посещали родительские собрания и педсоветы, все и всегда держали руку на пульсе учебно-воспитательного процесса. Близость школы усложняла жизнь всем в холодный сезон: не многие, но «серийные» ученики летали налегке между этими зданиями, пренебрегая верхней тёплой одеждой, умудряясь проскочить зоркие очи воспитателей и медички Лидии Фёдоровны. Это выяснялось непременно вечером, когда Лидия Фёдоровна должна была уже уходить домой, но вместо этого она шествовала с термометром или со стаканчиком термометров в ребячью спальню, где объявлялся очередной не верящий в природу лихач. После её вердикта такой чудик отправлялся с ней в изолятор. Далее уже были варианты: или ночёвка в изоляторе под патронажем нянечки, с утренней поверкой состояния здоровья, или следовал вызов врача. Тогда Лидия Фёдоровна говорила всем своим домашним попутчикам «до свидания» и оставалась ожидать визита врача. Такая это была работа.

Над всем происходящим в детдоме на всех направлениях бдительно надзирала живущая там директриса, как парящая в вышине над своим гнездом орлица. Она даже обликом была похожа на эту грозную птицу, с таким же носом и блескучим взглядом из-под бровей. Такой её видели мои детские глаза. Даже её фамилия «Гнездова» совершенно точно отражала натуру директрисы. Тогда мне это не приходило в голову, но с возрастом такая мысль прямо-таки озарила мои воспоминания, когда я думала о своих родителях и их непохожих характерах.

Они не торопились в свои выходные подрываться со сна на домашние дела, а всегда ещё какое-то время разговаривали и обсуждали все свои недельные рабочие новости. В разговоре их часто звучали фамилии «Гнездова» и «Грачёв». Грачёв был директором на работе отца, он работал тогда в ЦНИИМОДе. Такое сочетание фамилий начальства на работах родителей было забавным, но для маленькой меня совершенно правильным и необходимым: Гнездова и Грачёв. Ну как же могло быть иначе?

Жизнь в детдоме кипела, как в муравейнике. В этот муравейник периодически попадала и я, вливаясь в его «транспортные артерии» между девчачьими спальнями, залом, столовой, канцелярией и прочая. Когда эти трассы пустели, уводя ребят на время в классные комнаты, где все делали «домашку», то я тихо путешествовала по дому, но только там, где мне было не страшно. Дом был всё же достаточно вместительный, там проживало не менее 60-80 воспитанников одновременно, а может и больше, и свет рачительно выключали в неиспользуемых помещениях. Вот в эти-то тёмные и таинственные, тихие уголки могли специально спрятаться мальчишки, чтобы потом выскочить передо мной в неожиданный момент, когда рядом никого не было. Я пугалась, как всякий маленький ребёнок, убегала и старалась не визжать в таких случаях - мне за это сильно могло влететь.

Чаще же я сидела с мамой в её классной, рисуя что-то. Рисовала я неплохо и это занятие приносило свои «дивиденды». Я могла за кого-то что-то нарисовать в альбоме и за это меня уже не пугали вчерашние хулиганистые мальчишки. Себе и девочкам я рисовала бумажных кукол, которых затем вырезали и наряжали в такие же нарисованные и вырезанные бумажные платья. Иногда мы просили об этом маму - она рисовала здорово и куклы получались на загляденье, как покупные. У меня долго хранился мамин институтский набросок в карандаше, где были нарисованы мандолина, тубус и свёрнутый в трубу лист ватмана. Прорисовка струн, деталей, игра света и тени изумляли меня талантливостью исполнения уже взрослую, но и этот чудный рисунок, и альбомы с её фотографиями сгорели при пожаре. Мама хорошо умела рисовать, отчасти это перешло и ко мне. Карандаши, краски, пластилин - это всё всегда имелось в детдоме, но интересных «маленьких» для меня игрушек там не было, только в изоляторе или медкабинете Лидии Фёдоровны сиротливо стояла большая красная кукла-неваляшка.

Я совсем не помню там кукол, а если что-то подобное и появлялось - то ненадолго. Ребята могли привезти с собой что-то с каникул из дома, но всё это как-то сразу и исчезало, и никто и не вспоминал потом. Какие-то куколки типа пупсов периодически ходили по девчачьим спальням, но тоже быстро исчезали без следа. Только Надин пупс оказался долгожителем и то потому, что Надя была уже в старших классах, и он всегда умещался в её кармане, проживая там подобно кенгурёнку в сумке мамы-кенгуру.

В детдоме не было детсадовских игрушек и не могло быть, но зато там были просто кладези всевозможных настольных игр на всякий вкус и досуг. Игры с кубиками и фишками, с метровыми цветастыми картами - маршрутами, дешёвые и дорогие, большие и маленькие; кегли; наборы шахмат и шашек; домино и лото - это всё регулярно было «на ходу» и поэтому имело весьма потрёпанный вид. Периодически у старшеклассников из оборота изымались замусоленные картишки с последующими следственными изысканиями. Такое дело строго пресекалось. Дома мама нам с сестрой тоже регулярно покупала разные настольные игры, как и всей советской детворе того времени. Однажды по приходу домой из садика мы с сестрой обнаружили кучку новеньких красивых коробок с играми. Острые, аккуратные уголки запечатанных коробок манили взгляд, как и запах нового картона, словно бы его только что испекли в печке. Я знала, что в детдоме состоится награждение ребят за успехи в учёбе, приуроченное к какому-то празднику, будут чествовать и именинников, как всегда делалось в каждом месяце. Это были ребячьи подарки, забытые дома мамой, а значит, мама должна скоро вернуться за ними домой. Мама купила их в Детском Мире. Так как мы жили в центре города, а магазин был почти рядом, то ей и поручили купить ребятам приглянувшиеся подарки, но она просто забыла впопыхах эту отложенную отдельно кучку. Так оно и было. Подарков было много: краски, альбомы, книги и т.п. Коробки просто потерялись из виду и мама их не взяла. Мы с сестрой не могли налюбоваться на такое разноцветное обилие, аккуратно рассматривая красивые картинки на коробках и гадая о назначении и содержании игр. Мы имели неосторожность громко поспорить по поводу какой-то картинки и тем самым разбудили отца- он спал, т.к. был выпивши. Это случалось.

Мы не успели с сестрой притихнуть, как отец уже навис над нами и всей этой картонной пахучей грудой. Напрасно я пыталась объяснить, что сокровища принадлежат не нам и трогать их нельзя. Но из надорванных коробок уже сыпались фишки и карточки с игральными кубиками. В этот момент и появилась на пороге мама, она приехала на такси. На работе она долго извинялась перед ребятами и директрисой за испорченный вид подарков, объясняя это проказами малого ребёнка, хотя это было совсем не так. Разговор состоялся и дома, где мамина работа обвинялась в очередной раз во всех семейных бедах. И мама начала задумываться о смене места работы. В конце концов, так это и произошло, но корень зла произрастал не в далёкой Соломбале, как показала в дальнейшем жизнь. Мама перешла на работу в школу через пару остановок от дома. Но до этого момента было целое десятилетие работы в Соломбальском Детском Доме.

Детдом жил в режиме «нон-стоп», когда дети то прибывали, то убывали. У кого-то объявлялись родители, до этого отбывавшие наказание в тюрьме или колонии, кого-то забирали родственники, кого-то такие же родственники в детдом сдавали. Причин и способов попадания детей в детдом было много. Были там дети из глухих деревушек из многодетных семей, которым детдом давал хороший шанс для получения образования. Были дети, у которых родители становились не дееспособными по старости или инвалидности. Круглые сироты были тоже. В основном в детдоме были ребята из неполных и неблагополучных семей, где родители страдали алкоголизмом или попадали в поле милицейского интереса.

Это мне становилось известно из отрывков разговоров в канцелярии, давая пищу для моего детского ума. Я присматривалась к детям, пытаясь понять, как услышанная информация соотносится с каким-то парнишкой или девочкой. Иногда я что-то замечала, а иногда для меня оставалось загадкой, как может быть такое, чтобы такую красивую девочку или такого хорошего мальчика бросила мама. Мне хотелось плакать, я начинала как-то жалостливо ходить следом, словно на привязи, за таким ребёнком. Иногда мы становились друзьями, но нередко я нарывалась и на грубость. Тогда розовый пух облетал с личности того, кого я так жалела внутри себя, страдания превращались в обиду и выливались слезами. Затем всё повторялось, но амплитуда становилась с каждым разом всё меньше. А потом всё это уже просто стало волновой функцией в терпимых пределах и только в стенах детдома.

Как все эти детские трагедии воспринимали воспитатели и другие работники? Так же, только со стойкостью и мировоззрением взрослого человека. Никого не жалели по отдельности или выборочно, но всех сразу и сообща. Воспитатели во многом предугадывали судьбы детей после выпуска из детдома. Неблагополучных наставляли в личных беседах, предостерегали, всячески ориентировали по ситуации. Иногда это срабатывало, иногда со вздохом рассказывали, как всё-таки предсказуемо дорога привела бывшего воспитанника в тюрьму, как и его родителей. Я помню, что так или очень похоже воспитатели обсуждали поступившие сведения о бывшем воспитаннике с необычной фамилией Аришка (Оришка), может и с окончанием на «о». Я его помню, как дерзковатого и хулиганистого парнишку. У мамы возникали с ним конфликты и по поводу его поведения, и по учёбе, и по поводу срывов его дежурств. Мама всё же находила пути и методы воздействия, заставляя его выполнять учебные задания и трудовые свершения к вящему удовольствию тех ребят, за счёт которых ему удавалось схалтурить и схалявничать. Парень злился, мог потихому и отдубасить свидетеля его позорной капитуляции перед воспитателем, за что снова бывал наказан. Маму Аришка откровенно недолюбливал и почти всегда шипел и огрызался на её замечания. Дошло как-то даже и до угроз в её адрес. Однажды он зло выпалил, что придёт время, и они с ней встретятся на узенькой дорожке.

Время действительно такое пришло через несколько лет и мама с Аришкой встретились как-то вечером в узком и длинном полутёмном коридоре детского дома, когда Аришка пришёл навестить «родной детдом» после непродолжительной тюремной отсидки. Сторожа его узнали. Он зашёл тихо и стеснительно, позвав через ребят воспитателей, бывших на смене. Мама была среди них и спустилась вместе с другими из классной комнаты посмотреть на визитёра. Взгляды их встретились, и мама не упустила возможность помянуть Аришке угрозу, глядя ему прямо в глаза с укором и грустным юмором. Он молча опустил голову и невесело кивнул, выказывая позднее раскаяние и сожаление, ведь этот Дом и его обитатели никогда не желали ему зла, всячески пытаясь удержать Аришку от горького выбора. Но неловкий момент быстро сообща замяли и лица всех посветлели, глядя на то, как Аришка обрадовался всем, кто его встречал. Он радовался очень искренне, здоровался с теми, кто ещё его знал из ребят, прибежавших его повидать. Но за искренней радостью воспитатели видели в глазах его тоску, которую Аришка усиленно давил радостным смехом, здороваясь с очередным своим приятелем. Его увели в столовую и покормили. Было заметно, что он не увлекается регулярным питанием и переживает сложный период по жизни. Похоже, что его чем-то снабдили из еды и вещей после встречи и беседы, проводив затем до выхода. После визита впечатление у всех было давящее, как и предчувствия. Эта фамилия ещё всплывала в последующих разговорах, но было понятно, что с узкой и скользкой дороги парню сойти не удалось. Может быть, потом его судьба выправилась, как знать?

Большинство ребят после выпуска из детдома и окончания школы поступали в профтехучилища. Это был беспроигрышный вариант. Поступали и в институты, и в техникумы, аттестат для этого уже должен был быть весомее, чем предоставлявшийся в ГПТУ, куда чаще поступали после 8-го класса. Помню, как весело и радостно смеялись в канцелярии работники детдома, узнав новость о том, что Зубрей (фамилия) поступил в техникум, не побоявшись подать туда заявление, хотя в школе не достигал сильных успехов. Я не помню уже его имени (Миша?), но все с удовольствием в голосе нахваливали «евреистого» Зубрея за его отвагу, смелость и решительность. Был ли Зубрей настоящим евреем, или его так окрестили за его находчивость в детдоме во всяком деле и во всякое время, я не знаю, но внешность и типаж у него были приметными и подходящими. Он есть на приведённом фото, сделанном во время торжества в честь Октябрьской Революции. У меня этот парень никогда не вызывал никаких опасений, от него не нужно было держаться подальше или сторониться его локтей. Зубрей совершенно бесконфликтно уживался со всеми, но всё же держался всегда наособицу. Этим он заметно выделялся из массы ребят, а мне он этим своим миролюбием и спокойствием очень нравился, хотя простодушным дурачком не был и его никто таким не считал. Как-то я обнаружила фамилию Зубрей в списке выпускников с/х техникума и улыбнулась своим воспоминаниям, порадовавшись за парнишку. Я тоже была среди выпускников этого техникума спустя годы.

Самый первый мамин выпуск детдомовцев я помню довольно смутно, но у меня долго жила фотография, на которой была мама, ещё недавно сама окончившая АГПИ, и поэтому совсем ничем внешне не отличавшаяся по возрасту от своих ребят. Ей было там не больше 26-ти лет, скорее меньше, а выпускникам около 18-ти, они заканчивали 10-ый класс. Взрослые девушки и ребята сидели вокруг мамы и на девушках были такие же пластмассовые ободочки-гармошки для волос, как и у мамы. Этот простенький красный ободочек был моим любимым развлечением, и мама постоянно выхватывала его из моих рук, вознося куда-то повыше, настрожив меня, что эта вещь совершенно необходима ей для работы и причёски. Девушки были моими добровольными няньками, это я помню, но не помню ни имён, ни фамилий. Из парней хорошо помню высокого и взрослого «дядю» Медведева Сашу. Он частенько пристраивал меня к себе на плечи, откуда я взирала на всех с высоты, как кремлёвская звезда со Спасской башни. Я только что научилась её рисовать без отрыва карандаша, поэтому красными звёздами были изукрашены все мои рисунки. Фамилия Саши при таком росте совершенно точно подходила ему, все воспитатели были гораздо ниже его ростом. Все эти ребята очень по-доброму относились ко мне, да и молоденькая воспитательница, мама, я думаю, была всем им симпатична. Эти ребята не доставляли хлопот никому и охотно выполняли все распоряжения.

В канцелярии группу хвалили. Я тогда была очень мала - 3 или 4 года, но весь разговор отражался на лицах говорящих, и я понимала то, с каким настроением велась беседа. Об этих ребятах говорили всегда спокойно и с улыбкой. Про Сашу Медведева через несколько лет я услышала снова: после детдома его забрали в армию и при его комплекции он попал в десантные войска. Всё складывалось неплохо, но у Саши случился крайне неудачный прыжок с парашютом. Он оказался на костылях и вернулся к маме. Мама у Саши была уже старушка, жили он вдвоём в каком-то очень уж ветхом домишке где-то в необъятной Соломбале. У них возникли проблемы с жильём, их никто не собирался никуда переселять, а квартал уже пошёл под снос. Как оказалось по ходу разбирательства, домик нигде не числился в городском хозяйстве и по документом он был уже давно снесён. Как там принимал участие в их судьбе детдом- этого я уже не знаю. Но весь коллектив работников детдома переживал тогда за «Сашку» и его старенькую маму и бурно обсуждал проблему, ругаясь непонятными мне тогда словами: «райсполком», «горсовет», «комитет», «партком и обком». Чем всё это закончилось, этого я сказать не могу.

На фото с Сашей всё было спокойно и мирно. За спинами ребят проглядывал стенд из реечек в виде солнышка, на котором крепились всякие полезно-патриотические вести, обычные для каждого советского учреждения. Я помню, как мама колотила подобный стенд, ища мелкие сапожные гвоздики по магазинам и знакомым. Иногда вся фурнитура: и гвоздики, и реечки-планочки добывались в ЦНИИМОДе, где работал наш отец. «Печатью» занимались старшеклассники и мама, вычерчивая тушью плакаты и стенгазеты. В этом она была виртуозом ещё со времён своего детдомовского детства и поведала историю, как и когда этот её талант даже стал «криминальным» и заставил задуматься о последствиях.

Мама, как и все яренские старшие детдомовцы, часто и надёжно получала разнарядку в прачечные или на кухню. Были и более весёлые и лёгкие «наряды», но… Ей честь «блюдить» чистоту обихода выпадала чаще остальных - она делала работу добросовестно. Однако дело было не только в этом: мама была ещё каким затейником насчёт всяких розыгрышей и развлечений, да ещё и остроязыкой девчонкой. Это нравилось не всем. Конечно же, ей бывало обидно, когда почти всё воскресное время нужно было провести в горячем бельевом пару (воду таскали парни), или за утюгом, когда другие подружки уже давно заканчивали свои разнарядки и собирались в клуб на сеанс кинофильма.

Часто билетов ей уже не доставалось, да и деньги-то были не всегда на такое бесхитростное развлечение. И тогда моя мама Таня решилась на тонкое и гениальное преступление: на синих листах тетрадных обложек она аккуратно начертила тушью и напечатала пером себе киношный билет, попав в зал уже по темноте в самое начало фильма. С местами по потёмкам особо никто уже не заморачивался. Иногда были пустующие. Как-то удавалось притиснуться куда-то и всё же посмотреть фильм. По окончании фильма никто уже и не помнил никаких неувязок по поводу «посадочных номеров». Хитрый трюк прокатил с первого же похода. А дальше-больше, уже толпа подружек с поддельными билетами щемилась в зале клуба, вызывая недоумение и привлекая внимание. По посёлку пополз слушок, что билетёрша и кассир поругались из-за выручки, а билетёрша наткнулась на странный билетный корешок, который размазался и поплыл краской в руках - на улице был дождь. В детдоме тоже стали твориться чудеса: принимающий смену воспитатель поутру находил в учительской записку с просьбой отправить ребят на какое-то не особо хлопотное дело по прилагаемому списку, хотя накануне оговаривались другие варианты или кандидаты. В конце записки со знакомым почерком всегда ставилась подпись. Такие записки при сдаче смены и до этого были делом обычным, но в разговорах с коллегами воспитатели всё чаще стали встречать обоюдное непонимание. Это было маминых рук дело. Она решила сделать передышку и назначала себя вместо прачечной сопровождать малышей на прогулке при сборе лекарственной ромашки, в швейку, отправляла себя на репетицию и на более интересные трудовые подвиги. Это не было регулярным действом, но какое-то время учительскую лихорадило, т.к. мама искусно подделывала почерк и подпись любого воспитателя. Никто не сдавал виновницу, т.к. услугами пользовался каждый, кому позарез нужно было сменить трудовой фронт или попасть в кино. Эту преступную деятельность мама прекратила сама резко и на раз, т.к. уже сама испугалась своей сомнительной славы и укореняющегося соблазна лёгкой добычи желаемых благ. Так Яренск никогда и не узнал имени шутника, путавшего взрослые умные головы на ответственных местах. Это была моя мама - юная красавица с родинкой на щеке, детдомовская девчонка.

Вот эти-то навыки и сделали маму «полиграфистом» для нужд Соломбальского детдома, а знание глубинных потаённых мотивов ребячьих душ - отличным психологом со сверхъестественным чутьём. Только брошенный взгляд на ребят уже давал ей ответ на вопрос. Она никогда не искала долго виновников в каком-то проступке. Да и другие воспитатели не отставали, т.к. очень тонко чувствовали детей, ибо каждый из них был особенным человеком. Утаить вообще-то что-то в таком многолюдном гнезде было сложно. Все и всё друг о друге знали, все ценили справедливость, поэтому к наказаниям за проступки в большинстве относились совершенно спокойно. Ребёнка могли отвести в канцелярию посидеть на стульчике, могли вызвать сначала к завучу - Вере Николаевне, а потом и к директрисе. Обоих побаивались, до директрисы дело почти не доходило, достаточно было и того, что хулиган виновато стоял перед Верой Николаевной, у которой на пиджаке крепились её заслуженные фронтовые награды.

Ребятам всегда давали шанс исправить содеянное и совершить благое дело на пользу детдому. Драчунам давали метёлки и скребки, отправляя почистить крыльцо и мосточки. Нарушителей дисциплины отправляли на кухню в помощь дежурившим и организовывали прочие полезные занятия. При таком количестве народа, дело находилось и основным работникам на окладе, и «добровольцам». Добровольцами без кавычек были всегда старшеклассники - они с готовностью помогали истопнику с дровами даже не в свои обязательные дежурства. Печей в детдоме было много, и обслуживание их было делом ответственным и трудоёмким. Ребята хорошо помогали. И в этом была их ответная забота о Доме и опёка над младшими детдомовцами.

Старшие ребята понимали, как важно проснуться всем, и особенно мелкотне, в тёплой спальне, а не выстуженной из-за нехватки принесённых дров. Матрасы ребят не были похожи на пуховые перины, это были стандартные и не всегда новые принадлежности, раскинутые на железных сетках. Одеяла были тоже такого же казённого образца. Отопление было важным условием детдомовского быта. Дрова должны были ещё оттаять с мороза, прежде, чем попадут в печь. Не все дрова вмещал сарай, но и там они хорошенько промерзали в морозы. Сырые или заснеженные дрова стреляют в печах, и такое отопление чревато, поэтому дрова хорошей грудой складировались в коридоре у печи на просушку. Старшеклассники помогали истопнику без напоминания, для кого-то эта зима была его последней зимой пребывания в этом Доме, где ещё останутся друзья - младшие друзья, ставшие родными. Иногда старшие дети уходили, но в Доме ещё действительно оставались братья и сёстры в случае, когда в детдом дети попадали из одной многодетной семьи. Маленькую меня печной вопрос особо не занимал, но сейчас я думаю, почему же было не провести водяное отопление в детдоме, когда рядом была 49-я школа, отапливаемая централизованно?

Может быть, я что-то путаю? Может быть, это отопление всё же провели потом? Не могу сказать точно, но я помню, как старшие мальчишки и девчонки бегали за охапками дров, срывая с гвоздя старенькие обтерханные пальтишки, предназначенные для выхода на хоздвор за дровами и выноса помоев. Пальтишки и шапки висели на гвозде в стенке допотопного шкафа для метёлок и швабр возле печи в коридоре. Дальше по коридору были настенные вешалки для ребячьей верхней одежды. И вот тут-то я и понимаю, как отапливался детдом. Это было водяное отопление, но не централизованное, а автономное. В конце коридора стояло что-то огромное и громоздкое, скорее всего это был бак, а горящая печь коридора и была «водогрейкой», потому что над ней тоже что-то было сооружено. Вот поэтому-то я и не помню, чтобы в спальнях возле печей лежали дрова. Чисто возле печей было всегда. Видимо в них не нуждались. Да и дом всё же уже был старым, кто знает, в каком состоянии были эти печи. Но подтапливать их в мороз, скорее всего, было можно.

Из обслуживающего персонала я помню т. Паню - её все так называли. Я не помню её лица, но, по-моему, она была ночной нянечкой и одновременно, немного дворничала. Как это совмещалось по бумагам - этого я не скажу, но т.Паня регулярно чистила крылечко зимой от наледи и мосточки вокруг детдома, а может и другую территорию тоже. Ребята ли помогали ей или она им? Но детдомовское крылечко со стороны школы было всегда выскоблено до доски. Оно регулярно оледеневало и снова скоблилось специальным скребком. Я так и помню эту укутанную платком в тёмном пальто пожилую женщину, рьяно постукивающую и шоркающую ступеньки железным скребком, словно пешней-ледорубом.

Однако и эта скромная труженица оставила в память о себе весёлые байки. Один из воспитанников, будущий выпускник, как-то попал в напарники к т. Пане, оба они трудились, ведя одновременно и познавательные беседы. Парня, как и всех, в будущем ожидал призыв в армию и т.Паня по этому поводу подшучивала и поторапливала с работой одновременно. Напарник и так старался во всю, но слова женщины о необходимости и полезности приобретаемого навыка виртуозного владения скребком и прочим шанцевым инструментом возымели своё действие. И действие это вылилось в вопрос, заданный с волнением и беспокойством в голосе, - неужели же и в армии, куда отправляются, чтобы стать героическими защитниками, парню придётся скоблить и шкрябать крылечки с мостками, не разгибая спины, что совсем обесценивало лихой образ солдата, по мнению парня. На что т. Паня ответила приунывшему и разочарованному напарнику, что горевать тут ему не стоит совершенно, т.к. она выручит своего верного помощника, как и он, выручает её здесь и сейчас. Т. Паня твёрдо пообещала, что со всей срочностью приедет и вычистит за него весь плац до зеркального блеска, только позови. Душевное спокойствие было восстановлено, а работа была закончена, как всегда быстро и безукоризненно, и собеседники разошлись каждый по своим дальнейшим делам. Как эта беседа попала к воспитателям,- это мне не ведомо, но я помню эту историю из маминых уст. Рассказывая её, она всегда смеялась. Смеялись и мы с моей сестрой. Мы знали, кто был этот парнишка, и живо представляли всю беседу в лицах, отчего было ещё забавнее и смешнее. А парень этот красиво и правильно построил свою жизнь в будущем.

Иногда выпускники приходили в детдом навестить своих друзей и работников. Их всегда встречали и подолгу беседовали. Много тёплых слов говорилось с обеих сторон в адрес друг друга. Ребята скучали и снова приходили в «родительские» дни: суббота и воскресенье, но могли заскочить и в любой день, навестить родные для них стены и приятелей, если бывали проездом или по случаю в городе. В эти «родительские» дни всегда в детдом приезжали к детям родители и родственники. Родители могли забрать ребёнка с оформлением всех нужных документов на прогулку, но только, если они не были лишены своих родительских прав. Бывало, что родне отказывали в их просьбах забрать ребёнка. Бывало, что кого-то не пускали совсем,- эти люди были не трезвы. Конечно же, не лишали встреч тех, кто приезжал по незнанию в другие дни, но детей в учебные дни не отпускали надолго. Детдом не был детской тюрьмой, взрослые девочки могли пойти в кино на выходные своей компанией или со своими школьными подружками на дневной сеанс и время их возвращения строго оговаривалось. Детдомовцев приглашали на дни рождения их школьные товарищи. Всех тонкостей я тут обрисовать не могу, но такое у меня в памяти есть. Воспитатели всегда знали, где их воспитанники находятся. Время шло и воспитатели узнавали, как бывшие их воспитанники создавали семьи, где рождались их собственные дети. Это были радостные новости. Бывали и не радостные, когда бывших воспитанников затягивало на самое дно, откуда редко кому удавалось подняться. Держаться на плаву без поддержки родных и близких нелегко любому, тем более это было тяжело молодым, неопытным ребятам, хотя рука помощи всегда была протянута: без мест в общежитиях, без стипендий ребята не оставались, многим давались льготы по месту учёбы. Но судьбы ребят складывались по-разному.

Я хорошо помню одну очень интересную девочку, взрослевшую вместе со мной на моих глазах, и которая мне всегда очень нравилась. Она была постарше меня года на 3-4. «Зинка»,- так её окликали все, когда она была поблизости. Мимо Зинки невозможно было проскочить просто так, каждый обязательно обращал на неё свой взгляд и отвешивал что-нибудь занозистое на её счёт. Зинка мило и простодушно улыбалась своими нежно-розовыми губками, распахивала ярко-голубые ангельские глаза в золотых ресницах, иногда краснела и веснушчато морщила носик, но иногда и плакала, если дразнилка была очень уж обидной. Потом Зинка привыкла к задирам и уже могла сдать любую сдачу из своих уст, а то и догнать обидчика. До драк с Зинкой дело не доходило, но все и всегда цепляли Зинку всяк по своему, и не только мальчишки. Причина же была в том, что у Зинки была ослепительно белая кожа, и не только. Фарфорово-белокожая Зинка была невыносимо рыжая и невыносимо кудрявая, как кукла с полки магазина. Она была словно бы облита солнечным светом с макушки до пят, и свет этот, казалось, безнадёжно запутался в Зинкиных кудряшках навсегда. Золотая кудрявая Зинкина голова никому не давала прохода, из-за этой золотой кудрявой копны волос совершенно невозможно было увидеть ничего вокруг. Никто не видел циферблата настенных часов, размером с тарелку, если рядом была Зинкина золотая раскудри- кудрявая голова; никто не видел дверей перед носом и мог запнуться о порог, удариться о дверной косяк, если поблизости была Зинка Рыжая. Никто ничего и никого не замечал, если Зинка оказывалась неподалёку. Всех массово поражало косоглазие. Я тоже ничего не замечала кругом, а во всю глядела на рыжую Зинку и мечтала с ней дружить, но Зинка была старше и на меня не обращала внимания. Зинкин золотой ореол мерк после каникул, когда она возвращалась в детдом. Голова Зинки тогда бывала обмотана платком и держалась Зинка от всех особняком. Мне тоже не разрешалось тогда подходить к Зинаиде. «Зинаида», - так её строго величали воспитатели и медичка Лидия Фёдоровна, отчитывая Зинку за «богатый клад», который она регулярно привозила в детдом. Лидия Фёдоровна в таких случаях мазала Зинкину голову каким-то снадобьем, закутывала в платок, и Зинаиде в таком образе нужно было оставаться пару и более часов. К ней в компанию иногда добавлялись такие же «богатеи» и все они тихонечко где-нибудь укрывались от общих глаз, обычно располагаясь в изоляторе. Лидия Фёдоровна методично избавляла от вшей «счастливчиков», которых она уже знала всех наперечёт. Затем следовала головомойка, но прежде в волосы запускался частый мелкий гребень, не жалевший Зинкину копну на голове. Передохший «инсектарий» высыпался на расстеленные газеты со звуком падающих дождевых капель. Затем происходила помывка. В ней участвовали и воспитатели, и Лидия Фёдоровна, и кухонный персонал, обеспечивавший подачу горячей воды. В процесс включались и привлечённые «волонтёры», выносившие вёдра с грязной водой и с погибшими от рук медички паразитами. И только после этого Зинкина стриженая голова снова возвышалась над головами своих подружек, как одинокий жаркий подсолнух-обсевок посреди гречишного поля. Зинка была высокой. Никогда Зинкин волос не отрастал до локонов из-за этой её напасти, поэтому-то короткие пряди на её голове остервенело свивались в золотые саламандровы кольца.

И из-за этой Зинкиной беды мне не разрешалось особо близко с ней дружить, но это я и сама понимала, т.к. точно такую же процедуру с головомойкой я уже проходила дома с мамой, вшей я тогда принесла из детсада. Ещё раз сидеть и хныкать целый час, пока мама острым и частым гребешком будет драконить мои волосы, мне не хотелось.

У Зинки была своя свита подружек и пока Зинка была мала - училась примерно в 4-6 классах - это была просто весёлая компания щебечущих девчонок, вступавших в словесную перепалку с мальчишками, если те по обычаю цепляли и задирали Зинку, а заодно и всю компанию. Всё изменилось после очередных летних каникул. Зинка в одночасье потеряла всех своих фрейлин, а прежние задиры обрывались на полуслове и быстро ретировались с покрасневшими щеками и ушами. Отдельные смельчаки из старших почему-то всегда с довольным видом получали от Зинки шлепок по спине, позволяя себя догнать. Но и ранее Зинка не особо щадила дерзящих, ибо Зинкины длинные ноги бегали отлично. Глядя на старших и не находя в них прежней поддержки, малышня тоже перестала рьяно цепляться к Зинаиде. Зинка Рыжая розово улыбалась и окатывала синей волной своих глаз каждого произносившего непривычное прежде слово «Зина». Но чаще бывшие недруги старались проскочить мимо неё молча, только совершенно непонятно каким образом получалось так, что стало это происходить с каждым гораздо чаще прежнего. Почем-то Зину просто необходимо было увидеть. Она тогда улыбалась загадочно и удовлетворённо, гасила синий огонь в глазах, медленно рассыпая золото ресниц перед обалдевшим собеседником. Затем Зинкина сияющая голова вздёргивалась на её оленьей шее и быстрый, молниеносный выброс сапфировых брызг из-под червонных бровей наповал поражал стоящего напротив. Этого вынести не мог никто. Я помню, как меня саму поразила произошедшая перемена в Зинке-Зине. Но воспитатели по-прежнему звали её Зинаидой. Что-то в ней исчезло, но что-то другое в ней появилось, и я не понимала что. Она уже не была похожа на куклу из «Детского Мира». Зинка вытянулась за лето, детдомовские платья на ней смотрелись неестественно детскими и маловатыми. И ещё: я не видела полуденного солнышка в Зинкиных кудрях, как бывало прежде. Зинкины кудри отливали закатом. Синий взгляд – он стал гуще - так синеет опасная глубина на середине тихого озера.

«А в тихом озере черти водятся»,- эта поговорка всё чаще произносилась в последнее время в канцелярии, как и слова «ленивая», «хитрая», «плохая успеваемость». Но все понимали: Зинка на диво красива. И эта красота была опасной для всех, и прежде всего для неё самой. И получалось так, что Зинка в свои 14 лет уже знала цену своей манкой, знойной притягательности. Всех этих слов я тогда не знала, но на сегодня в них, как в одежду, облекаются мои воспоминания о ней. Самая последняя картина с Зинкой, которая отпечаталась в моей памяти, была самая живописная и потрясающая. Я уже училась во 2-ом классе, но почему-то мне пришлось приехать к маме на работу и задержаться. За сестру Аньку можно было не беспокоиться - она была дома под присмотром. На улице стало темнеть, смена мамы через пару часов заканчивалась и мама оставила меня у себя на работе до окончания рабочего дня. Отпустить меня домой одну она не решилась - ехать надо было далековато, с пересадкой. Детей уже позвали ужинать и я, оставшись без компании, спустилась на первый этаж и тут увидела Зинку и её гостей.

Гости выглядели очень браво: трое добрых молодцев в морских бушлатах, форменных фуражках мореходного училища (им. Орешкова) стояли в коридоре, не заходя далее в парадную, и о чём-то оживлённо беседовали с Зинкой, стоящей рядом с порогом. Надо сказать, что посетителей в детдом пускали до определённого часа, к ребятам приходили друзья, встречи проходили на первом этаже, для этого там было предусмотрено место. Но родителей приглашали и в зал с эркером. Ребята из училища тоже должны были попасть к себе вовремя, визит, видно, был спонтанным и краткосрочным. Оставалось гадать, где это Зинка познакомилась с ними, но девчонки бегали в кино, старшеклассников могли отпускать на танцы по договорённости. Зинка ещё не дотягивала до полновесной старшеклассницы, но она была высокой. Да Зинка никогда и нигде бы не осталась незамеченной, появись она там. Я смотрела во все глаза на беседующую компанию, как и Любовь Семёновна - воспитатель. Она как раз спускалась на ужин с малышами, чтобы проверить на входе в столовую вместе с дежурными качество помывки рук у малышни. Но нас никто не замечал, как всегда, если рядом была Зинка. Зинка улыбалась- парни что-то ей рассказывали, она запрокидывала голову, а огненные саламандры на Зинкиной голове обеспокоенно перебегали с места на место. Восторг, обожание и восхищение триединым слепящим лучом, как от маяка, падали на Зинкины розовые губы и щёки. Море в Зинкиных глазах ходило волной и у ребят захватывало дух, как на палубе корабля. Всё это видела я, видела и Любовь Семёновна - сама многодетная мама, имеющая уже взрослеющую старшую дочь.

Притягательную Зинкину магию она оценила мгновенно и невольно голова её своим покачиванием выдала мне её мысли. Мама так качала головой, глядя на меня, если со мной приключался какой-то казус или конфуз. Но что приключилось с этими морячками и Зинкой, что Любовь Семёновна так качнула головой и даже вздохнула? Но это ещё не был кульминационный момент беседы. Зинка всё так же стояла рядом с высоким порожком. Проём двери в холодный коридор был невысоким - так всегда строят на Севере, чтобы поменьше холода попадало в помещение. Снизу холод не пускал высокий порог, а низкую притолоку взрослому нужно было приветствовать наклоном головы. Зинкина шея устала бороться с её шевелящимся медно-змеиным отродьем при всяком всплеске Зинкиной головы, поэтому Зинка решила её пожалеть и грациозно её склонила. Сама же она встала на широкий и высокий порожек, как на пьедестал, подняла руки так, что ладони её обхватили притолоку. При этом она вся вытянулась вслед за склонённой шеей, слегка согнула одну ногу, прижавшись спиной к косяку, и стала похожа на Атланта, держащего на себе небесный свод.

Но это была Кариатида - женская версия Атланта. Зинка замерла, как греческая статуя, но без её зрелой мраморной тяжеловесности. Парни в бушлатах застыли, словно каменные кони Аничкова моста северной столицы. И ни розовое полудетское фланелевое платье, ни поношенная кофта, ни простые грубые х/б-шные колготки с пузырями и складками на коленках, ни страшненькие тапки со смятыми задниками,- ничего не портило Зинку, этого уже просто на ней не существовало. Это был Зинкин апогей.

- «Зинаида»,- прозвучало где-то совсем рядом голосом Любови Семёновны и в этот момент конные изваяния ожили, как от удара кнутом. Зинка засмеялась. Что-то непонятное мелькнуло в глазах парней, но мгновенно исчезло. Смех не был Зинкиным оружием возмездия. Удивительно прекрасный по своей природе павлин совершенно не умеет петь, так было и с ней. Но Зинаида сходу же поняла свою промашку и божественно улыбнулась морячкам, а те ничего и не поняли.

- «Зинаида,- повторила Любовь Семёновна,- на ужин пора, гостей своих провожай, сами хоть бы не опоздали, да и холодно уже дверь открытую держать». Только теперь парни увидели нас, спешно и вежливо попрощались и быстрым чётким шагом направились по коридору. Зинка закрыла дверь, Любовь Семёновна последовала в столовую, куда спешили последние её малыши. И в этот момент я поняла многое из тех обрывков, что уже довелось услышать в канцелярии. Зинка не обратила на меня внимания, согласно кивнула воспитателю в лицо, но едва та повернулась, чтобы уйти, лицо Зинаиды стало вдруг равнодушно-усталым. Куклу Зину я потеряла навсегда.

«Ну и куда её у нас такую держать…, восьмилетку закончит…»,- донеслось из закрывающейся двери канцелярии, когда я уже выходила, чтобы подождать внизу одевающуюся маму - воспитательские смены уже закончились.

Мама работала последний год в детдоме. Как-то я спросила про Зинку Рыжую, когда мама сменила уже работу, а мы затеяли с ней разговор о детдоме, потому что по Набережной мимо нас красивым строем шли в колоннах нарядные моряки. Среди них на фланге своим высоченным ростом и осанкой всегда выделялся морячок, которого мы в каждый праздник с парадом выглядывали из окна с моей сестрой, а завидев, звали маму полюбоваться на «нашего Лёньку». В нарядной колонне маршировал Лёня Дерягин-выпускник Соломбальского детского дома, учащийся АМУ, попросту-«мореходки». Училище ещё не называлось тогда по имени капитана В. Воронина.

Не заметить Лёню было нельзя - он был прямо как с картинки из книжки про дядю Стёпу, только в морской форме. Форма на Лёне смотрелась всегда «с иголочки»,- как говорила мама, знавшая толк в шитье. От Лёни, «как с картинки», было просто не оторвать взгляд. Мастерство, которому обучила Лёню т. Паня, орудовавшая скребком на детдомовском крылечке, ничуть не испортило имидж Леонида. Это ему обещала когда-то тетя Паня свою помощь. Я же, уже повзрослевшая, попадая на танцы в АМУ с подружками, всегда вспоминала этот забавный эпизод, ибо вся близлежащая территория АМУ, а не только сам их плац при казарме, были выскоблены от снега под скребок.

Однажды Лёню в парадной колонне моряков, марширующих с оркестром мимо наших окон, мы не увидели: Лёня, отучившись в АМУ, вышел в «свободное плавание». Зинаида не задержалась в детдоме, а под конец её пребывания там детдом столкнулся с проблемами, которых до того дня, похоже, и не знал. Руководство «орешковцев» из мореходного училища в Соломбале стало названивать в детдом, наводя справки о рыжей бестии, из-за которой на танцах, устраиваемых в этом училище, регулярно случались ребячьи драки. Да откуда только не звонили тогда в детдом, где удивлялись Зинкиной прыти и всеохватности, её лисьей способности обходить все запреты и ограничения, оставаясь незамеченной. Подобные толки и слухи всплывали и потом, когда она уже покинула детдом, определившись куда-то на дальнейшую учёбу. Педагоги города регулярно встречались на городских конференциях и совещаниях, где обмен опытом не исключал возможности обмена информацией.

Была в советское время ещё одна замечательная практика: все училища и техникумы рассылали родителям благодарственные письма, если студент учился на «4» и «5», а каждый квартал родители получали сведения-ведомости с оценками детей. Такие «письма счастья» получали и в детдоме, поэтому воспитатели были в курсе дел своих бывших воспитанников. Но приходили и другие известия: редкие, но меткие. В детдоме же я познакомилась с такими словами, как « привод», «детская комната милиции», «правонарушение», «задержание». После таких извещений воспитатели всегда собирались в канцелярии. Слово «характеристика» тоже было усышано мною впервые в детдоме. «Резиновая Зина», - неслась когда-то дразнилка из каждого закоулка детдома, где объявлялась рыжая Зинка, похожая на куклу. Стишок А. Барто про резиновую Зину знали тогда все дети Советского Союза. Когда много уже позже я повторила эту фразу, вспоминая Зинаиду, то мама как-то неодобрительно и дольше обычного посмотрела на меня, но ничего не стала комментировать. Я недоумённо поджала губы тогда и поняла, что больше так говорить мне не следовало, а после мы никогда Зинаиду и не вспоминали. У мамы уже была другая работа - учитель младших классов.

 

В детдоме была когда-то ещё одна девочка, которая оставила по себе воспоминание в моей памяти. Это воспоминание лежит там на самом дне, словно ведро, упавшее в глубокий колодец, и которое достать уже невозможно. Мне кажется, что я даже забыла её имя, хотя оно колодезным эхом поднимается из моей памяти: Надя. Ещё одна Надя - самая первая Надя. Я действительно всё время сомневаюсь, так ли её звали, или так я её назвала сама из-за невозможности вспомнить её настоящее имя. Надя была старше меня на год, но, может, и нет. Я пошла в первый класс с 7-ми лет, а уже в октябре мне стало восемь. Надя могла пойти в школу раньше меня, поэтому у нас и могла быть разница в том, что она уже окончила 1-ый класс, а я была ещё «детсадовкой».

Мы дружили с ней очень хорошо, я скучала по ней, просилась с мамой в детдом так, что скрепя душой она меня всё же брала с собой, наложив прежде кучу ограничений и условий. Я на всё была согласна, лишь бы мама меня взяла с собой - я хотела поиграть с Надей. Мы с ней очень ладили, всюду появлялись, взявшись за руки, даже бегали с ней только так. Надя мне казалась моим собственным отражением, словно бы я смотрелась в зеркало, и отражение это мне очень нравилось, такое оно было красивое. Мы были одного роста, у обоих были короткие ровные стрижки с бантом на затылке, у обоих были маленькие чёлки на лбу. Мы обе были черноглазы и черноволосы, но мои волосы имели каштановый отлив и не были настолько густы, как у Нади. Цвет её волос был темнее. Одеты мы были всегда почти одинаково- наша городская швейная фабрика обшивала и город, и детдом. Мои покупные фланелевые платья ничем не отличались от платьев детдомовских девчонок. Но моя мама ещё и шила нам с сестрой - вот таких платьев не было уже ни у кого. Но тогда с Надей мы были почти одинаковы.

Мы находили с ней, чем заняться и в компанию нам был никто уже больше не нужен. Мы с ней постоянно смеялись и веселились. Она не могла не улыбаться, а я улыбалась в ответ. Надя была смешливой, настолько радостной и весёлой, что рот сам собой растягивался в улыбку при взгляде на неё. Меня удивляла её поразительная брызжущая жизнерадостность. Она была похожа на фонтанчик, выбрасывающий в воздух смех, похожий на разноцветное конфетти, которое дождём радости сыпалось сверху на меня. Рядом с Надей грустить и капризничать было невозможно, никаких печальных мыслей не могло существовать рядом с этой девочкой. Живой искрящийся смех наполнял её всю, и именно это её чудо меня завораживало и тянуло магнитом к Наде.

А ещё у Нади были волшебные глаза. Никогда прежде я не видела таких глаз, никогда и после. Но очень похожие глаза мне встретились на картине Зинаиды Серебряковой, на портрете её маленькой дочери «Катя в голубом». Очень похожие глаза. Чёрные Надины глаза. Обворожительно чёрные. Я не могла разглядеть её зрачков - настолько черны были её волшебные глаза. Мои карие глаза только в самой своей серединке были похожи на глаза Нади. Когда она смотрела на меня, меня просто затягивало в космос её взгляда, отчего ощущения были странными и непонятными, захватывающими. Но в Надины глаза хотелось смотреть, не отрываясь и бесконечно: в них жили звёзды. Что за искра была в её глазах,- этого я не могла уловить, но глаза её искрились, как искрится вода в лунном или солнечном свете. Какой-то неземной блеск жил в её волшебных космических глазах, если я всматривалась в их глубину. Но для себя я сравнивала её глаза с крупными ягодами чёрной смородины, в росистой влаге, отражающей солнце. Надины глаза одинаково сияли и искрились и на солнце, и без солнца. Что-то сияло в её глазах само по себе. Мне всегда так казалось. Когда Надя чему-то удивлялась, то глаза её становились похожими на спелую до черноты влажную вишню, но затем глаза её снова становились смородиновыми. «Девочка со смородиновыми глазами», - так я всегда говорила о ней маме. Мама молча слушала меня и удивлялась моему восторгу. А я удивлялась, почему же не удивляется она такому чуду и упрашивала снова взять меня к ней на работу. Всё повторялось: мамин инструктаж, мои обещания, а затем я крепко держала маму за руку и думала о том, что уже скоро я опять увижу Надю - девочку со «смородиновыми глазами» и довольно улыбалась всем подряд.

А потом наступил момент, когда я, как ни упрашивала маму, она меня не слушала и не брала с собой, отговаривалась тем, что Надя болеет и находится в изоляторе. Я сидела дома, жалея себя и скучая по Наде. Мы всегда встречались очень бурно: бежали навстречу друг другу с распахнутыми руками. В окна детдома, выходящие на улицу, было хорошо видно прохожих. Надя, если могла, то всегда поджидала меня. Но мама не брала меня больше, а на очередную просьбу сказала, что Нади в детдоме уже нет, её увезли в больницу. Я согласилась подождать её возвращения. Но мама странным тоном, которого я раньше никогда за ней не замечала, сказала, что Надя будет лечиться очень долго. На мой следующий вопрос она ответила непонятным и новым для меня словом: «лейкоз». Когда я попросила объяснить это слово, то услышала другое не совсем ясное мне слово «белокровие». Но это были страшные слова - я их как-то почувствовала, хотя и не понимала. Эти слова застряли во мне, как пауки в углу, а мысли о Наде стали похожи на чёрную паутину.

Я стала бояться задавать маме вопросы о Наде и из всех попыток задать вопрос срабатывала только одна из десяти. Девочка со смородиновыми глазами была страшно больна, смертельно больна. Даже думать об этом было больно и страшно. Я больше не просилась с мамой в детдом - ехать туда я совершенно не хотела. Там не было девочки со смородиновыми глазами. Больше никогда такого ярого желания поехать с мамой в детдом у меня не возникало. Может быть, я уже подросла, а, может, не хотела уже так привязываться к кому-то там. О смерти Нади мне сказала мама и что-то словно бы обрезали во мне. Меня поразило, что умерла девочка, так похожая на меня, только очень красивая и весёлая.

В нашем доме, случалось, умирали старики, я даже пару раз видела гробы, стоящие у подъездов. Я знала этих людей, здоровалась с ними, а потом уже здороваться было не с кем. Смерть воспринималась, как печальное торжество: отец моей дворовой подружки дядя Валя часто и буднично произносил слово «похороны», раздавая нам после своей работы конфеты из необъятного кармана, всегда по-доброму пьяненький после этой самой работы. Иногда это были простенькие карамельки, но нередко, и шоколадные конфеты, дорогие, в диковинных обёртках. Дядя Валя произносил слово «похороны» просто, спокойно, а затем брал свою зачехлённую огромную медную трубу, вешал её через плечо и шёл на свою работу. Он был музыкантом. Мы бегали смотреть детворой на процессии, если слышали недалеко духовой оркестр средь бела дня. Дядя Валя с другими музыкантами шагал самый первый и старательно дул в большущую воющую трубу. Рядом шагал человек с огромным барабаном и литаврами, которые издавали продирающие до костей звуки.

Это был похоронный оркестр. Раньше по городу встречались такие процессии, даже трамвай и автобус тогда медленно ехали за ними, если такое печальное шествие появлялось впереди. На линии хвостом скапливался транспорт, едва тащившийся по маршруту. Бывало, кто–то в транспорте комментировал увиденное и звучали имена, фамилии, подробности и детали, а потом снова шумные улицы заслоняли собой ушедшее в память событие. Но как-то разом эта практика прекратилась, и город уже не сталкивался с ритуальными шествиями на проезжей части. Дядю Валю, озвучивающего свою трубу, мы видели уже только на демонстрациях, а потом дядя Валя умер. Товарищи-оркестранты так же печально провожали с музыкой уже его самого, стоя у подъезда. А после нам дали конфет.

 

Надю хоронил детдом, об этом мне сказала мама. Это значило, что её родные не приняли на себя такое обязательство, да и были ли они, если Надя оказалась в детдоме? Никаких подробностей о её жизни вне стен детдома я не помню. Я держу в голове всю печальную картину прощания с Надей, хотя сама я не присутствовала при этом. Я бы и не смогла, мама это понимала. Не один раз я просила рассказать мне, как всё это происходило. Мама начинала рассказывать, но уже после первых нескольких фраз я просила её не продолжать. И так всякий раз, но каждый раз был длиннее на несколько её слов и всё повторялось. Это событие я рисовала в своей памяти, словно картину: мазок, ещё мазок, затем ещё. Потом мама по моей просьбе привезла мне Надино фото - маленькую копию того, что сделали для её похорон. Девочка со смородиновыми глазами и бантиком улыбалась так радостно и живо, что смотреть на фото я не могла. Фото убрали в альбом, но всякий раз, как только просмотр альбома доходил до этого места, я его закрывала и убирала. Мама это видела, и в какой-то момент фото Нади исчезло. Я это заметила, но спрашивать не стала. Мама к тому времени, уже давно не работала в детдоме.

Мне не хотелось уже так на мамину работу, а когда всё же я поехала в детдом с мамой, то печальная картинка из мазков памяти ожила. Угол дома, перекрёсток, деревянные мосточки, дерево, каждое место последовательно рисовало мне, как с каждым шагом Надя удалялась от своего шумного дома, ставшего для неё родным. Надя шла не сама, как бывало когда-то, её уносили. Её несли плавно и неспешно, как дорогую куколку в нарядных одёжках, лежащую в коробочке. Её волшебные смородиновые глаза были закрыты, а её белое, как бумага, личико забыли покрыть румянцем, как и её губы. Так ли это было на самом деле, или это моё нарисованное воспоминание с подробностями, через пятьдесят лет об этом сказать с уверенностью нельзя.

Я старалась не вспоминать Надю, но помню всю жизнь. Мне кажется, что я неправильно её называю, смутно представляю уже её лицо, но чёрно-белая сияющая улыбка и её космические глаза навсегда отпечатались в моей памяти. На фото глаза были поразительно живые, поэтому смотреть на фото мне было невозможно, и оно исчезло.

Уже взрослой я поняла, что глаза, не зависимо от цвета, похожие на ягоды, увлажнённые росой, являются самым характерным признаком лейкоза, как и меловой оттенок кожи. Именно это сочетание в купе со смоляным волосом придавало Наде необычный и непривычный вид, который для меня выделял её среди остальных. Я на её фоне выглядела настоящей мулаткой, будучи смуглой по природе. Надины звёздные глаза, блестели и искрились от смертельной болезни. Но её искрящийся смех говорил о жизни, наполненной радостью и весельем. Никто больше не бежал мне навстречу, раскинув руки, словно птичьи крылья, как и я. Потом я дружила уже тихо и ровно с другой Надей, старшеклассницей. У нас была своя тесная компания: я, Надя и её пупс.

Не все старшеклассницы относились ко мне дружелюбно и особенно неприятельские отношения у меня складывались с Риткой Гузган. Ритке оставался год или два до того дня, когда она покинет детдом по окончании учёбы в школе. Ритка верховодила своей верной стаей, как заправский капрал. Она была высокой, с короткой стрижкой и носила какие-то круглые очки, отчего становилась слегка лупоглазой, а глаза у неё были и так большие, карие и круглые. Мне всегда казалось, что Ритка в своих очках не просто смотрит, а зыркает по сторонам, как ворона. Носик резко выделялся на лице, и Риткины очки там всегда удобно устраивались. Ритка была черноволосой, резкой, но дурнушкой не была. Очки она носить не особо любила, но это было необходимостью, она в них смотрела телевизор.

В детдоме, в зале с эркерным балконом был чёрно-белый телевизор и перед ним всегда ставились кружком стулья, которые надо было после просмотра поставить на свои места к стенке. Кто-то так и делал, а кто-то и не утруждался. Тогда забытые стулья оставались стоять через один или более, нарушая всю симметрию первоначальной расстановки. Такая композиция с чередующимися пустотами напоминала собой чью-то могучую челюсть с выбитыми зубами. Ребята, которые не всегда ставили стулья на место после просмотра передачи, получали замечания от воспитателей или от своих же старших товарищей. Злостные забывалы могли отхватить и затрещину от старших, что решало эту проблему на какой-то срок. Старшим стулья служили помехой, если те собирались поиграть в бильярд.

Зрелище было интересное, иногда в азарте кто-то из игроков приглашал на партию и воспитателя, оказавшегося поблизости. Так и моя мама, помню, сыграла с победителем в ничью, а я смело стояла рядом и наблюдала за игрой, меня никто не шугал и не отпихивал тогда от стола. Мне стало понятно, почему нас, мелкотню, всегда бесцеремонно брали за воротник и, как котят, оттаскивали от бильярдного стола. Мы облепляли зелёный стол, прижимая сеточки на углах в своём азартном любопытстве, даже не слыша никаких замечаний. Мама просто отводила меня всякий раз рукой, если я оказывалась за спиной или где-то рядом, а, прицелившись, командовала, чтобы я отошла с линии. Я не понимала, что хороший удар, но плохо рассчитанный, может даже выбросить шар за бортик стола. Тогда конечной преградой такого шара могла стать моя голова, а равно и других младших ребят. Мама своими действиями терпеливо дала мне понять то, на что ребята-игроки не тратили время даром, упрощая себе задачу тумаком или локтем.

Ритка Гузган как раз была из таких кратких объяснял. Младшие Ритку побаивались именно из-за этого, но при других обстоятельствах Ритка их могла и защитить. С Риткой особо не спорил никто, как-то она всегда давала понять, что делать этого не стоит, а пару раз Ритка это умело доказала, с кем-то даже подравшись. В канцелярию Ритку вызывали регулярно по всяким неясностям подобного рода. Мама и воспитатели кратко ругали Ритку «хулиганкой». Меня Ритка не особо жаловала и всегда успевала, походя, «грызануть», поэтому я всегда старалась держаться от неё подальше. Как-то на новогодних каникулах я оказалась в детдоме с мамой, моя сестра была до вечера в яслях, а мама работала в день. Ребят было меньше, т.к. некоторые уехали домой, младшие гуляли и катались с горок, а кто-то со мной смотрел детскую передачу по телевизору. Но неожиданно чья-то рука щёлкнула переключатель, а мы, загудев жалобно и недовольно, обречённо смолкли: эта рука уже цепляла очки на Риткин нос. Малышня тихо рассосалась, а я осталась сидеть. Мама что-то писала в канцелярии и мне было велено не мешать. Кто-то на экране пел свою весёлую, ритмичную песню в необычной манере, а я вдруг выпалила нелестное замечание насчёт таких вольных и неправильных движений исполнителя, совсем не полагающихся для певца. Ранее эта критика звучала из уст моих родителей дома, и я её озвучила в зале, где из смотревших осталась Ритка с подружками. Ритке певец безумно нравился, поэтому-то меня и дёрнуло ввернуть Ритке шпильку тогда, когда она так довольно и с упоением смотрела на экран. Ритка подскочила на стуле, готовясь встряхнуть смельчака, но только зыркнула на меня очками, оглянулась назад, прислушиваясь к канцелярии в конце широкого коридора. «Брысь», - тихо, но грозно рявкнула Ритка, демонстрируя намерение меня догнать. Меня сдуло со стула, но уже на выходе, держа на прицеле дверь в канцелярию, я всё же смогла испортить Ритке настроение одной лишь краткой фразой: «А ты куришь!» Это было правдой, за это Ритке с подружками при случае влетало от воспитателей, а ещё регулярнее её этим шантажировали те из малышни, кто был за что-то зол на Ритку. И то, и другое держало в узде Ритку и всю Риткину камарилью.

С курением в детдоме периодически сталкивались, и это всегда была передовая вечно открытого фронта борьбы. Ловили «и малых, и старых». На чеку были все: и директор, и воспитатели, и повара, и нянечки, и сторожа. Это была опасная привычка не только в смысле здоровья, но и в том, что быстро выброшенный или спрятанный окурок мог стать причиной пожара. Детдом и его постройки были деревянными, с большим дровяным запасом, курильщики чаще замечались именно на хоздворе. Но некоторые дети привозили с собой этот навык из своих семей, наущая и других попробовать запретный плод. Не миновала эта напасть и Ритку.

Ритка всегда предпочитала обосноваться где-то так, чтобы рядом было поменьше соглядатаев. Я принадлежала именно к этой категории, вольно гуляла по детдому, любопытствуя по всем углам, если мне разрешалось отлучиться из маминой группы. Фамилия Ритки «Гузган» никак не объясняла тайну своего происхождения, чтобы Ритку хотя бы как-то обозвать в отместку или соорудить обидное прозвище, поэтому Ритку все чаще звали просто по фамилии. «Дылда очкастая» - было вариантом для дуэли. Интернет в этом вопросе выдал информацию о том, что на румынском языке Риткина фамилия означает «крысу» или «крысиную нору», а на арабском-«грецкий орех». К какой из этих веток родословной принадлежала Ритка - этого уже сказать нельзя, но внешность Ритки позволила бы ей называться и румынкой, и арабкой одновременно. Объединяет обе версии то, что Ритка была брюнеткой, а в улыбке демонстрировала крепкие, крупные зубы, какие бывают у южан.

Риткин характер нельзя было назвать покладистым никак, но воспитатели как-то справлялись, хотя Ритка имела привычку оговариваться на замечания, громко выказывая недовольство глухим сипловатым голосом. Близкие подружки Ритки брали пример с неё, и эта компания всегда требовала к себе глаз да глаз. У них периодически появлялась карточная колода и тогда, згинув куда-нибудь в прачечную, девчонки играли в дурачка, или затевали гаданья. Ну вот, как назло, и я тянулась за ними, хотя Ритка в таком случае была в опасной близости ко мне. Но девчонки всё же позволяли мне посмотреть на запретное действо, они не особо меня сторожились, чтобы в случае «провала» я стала буфером между ними и воспитательским гневом. Мне потом отдельно попадало от мамы за такой шабаш.

Совсем другим примером общения была моя дружба с Леной - шабутной, весёлой и подвижной девчонкой-старшеклассницей. Фамилия её была- Тухватулина. Я не сразу выучилась её выговаривать. Ленка была вся какая-то угольно-смуглая, худенькая, невысокая, угловатая и с очень тёмными карими глазами, с густыми бровями и причёской. Только стригли Ленку всегда очень коротко, словно парня, когда открытыми оставляют уши. У Ленки ещё спереди топорщилась её густая лошадиная чёлочка. Ленкины тапки вечно были ей велики, хотя размер ноги она имела не маленький. Просто так получалось, что носить ей приходилось тапки мужского фасона, т.к. девчачьи размеры ей не подходили или её нога попадала в такой размерный ряд, что не всегда имелся в наличии. Ленке приходилось надевать то, что ей могли выдать. Чаще это были тапки для мальчиков, причём великоватые. Ленка заминала на них задники и таскала шлёпками. Кожаные подошвы звонко хлястали на ходу, но Ленка умудрялась в них ещё и неплохо бегать при случае. Ленка бегала просто отлично, была подвижной, как ртуть, умела корчить уморительные рожи, и тогда при своей смуглости становилась похожей на обезьянку, не хватало только хвоста.

Вдобавок Ленка поднимала руки, растопыривала и скрючивала пальцы, словно звериные когти, и начинала рычать хриплым утробным голосом, удачно имитируя и оскал. В таком зверском обличье Ленка любила пугать первоклашек-малышей, а заодно и меня. Все летели кто куда от Ленки. А той только это и было нужно, она обретала желаемое или то, что ей было в этот момент нужно, совершенно без помех: цветной карандаш, ластик или линейку. Повизжав, все снова увивались рядом. Я была мала и Ленка любила сажать меня к себе на закорки. В таком виде она носилась со мной по коридорам, шлёпая задниками. Когда кто-то из воспитателей выглядывал из группы или канцелярии на шум, то Ленка и я были уже далеко. Она была из многодетной семьи, привыкшая к вечной заботе о младших. Она опекала и меня, никогда я не видела её злой или расстроенной. Малышня любила Ленку, которая не давала в обиду их и не задирала сама. Она отлично могла сдать сдачу любому, и вёрткий её кулачок был довольно быстрым и острым. Синяк долго висел потом у агрессора, напоминая о событии. Особых подробностей о ней я не помню, не знаю и обстоятельств её появления в детдоме, но всегда вспоминаю нашу с ней весёлую игру и скачки на Ленкиной спине по всему детдому. Она хватала меня своими цепкими руками, как обезьяны хватали Маугли в мультике, кружила на руках и, пристроив на загривок, носилась со мной, как пони, потряхивая чёлкой. Вот именно в Ленкином исполнении мне и довелось увидеть незабываемой аттракцион на чудесной лестнице-наследии Геппа Шмидта. Ленкины тапки скользили по ступенькам, словно лыжи по трассе, неся её тонкую и лёгкую фигурку с раскинутыми руками со второго этажа на первый. Грохочущие на лестнице дробным звуком тапки заставляли канцелярские двери отворяться, сотрясаясь стекольным звоном, но «тапковладелица» уже исчезала из поля зрения. Ну и я вместе с ней.

Продолжение следует...

Наверх